Темнеющая весна

Если только все захотят, то сейчас все устроится.

Достоевский

Кто-то влез на табуретку,

На мгновенье вспыхнул свет,

И снова темно.

Летов

«Это вообще я или не я?», – гулко стучало в голове Анисии, пока пальцами правой руки она пыталась опереться о стену с освежающим цветочным орнаментом. Навязчивая параллель со сказкой братьев Гримм пробуждала какой-то антикварный ужас. Будто и ее подменили, как

умную Эльзу, оставив ее недособой в разных дворцах, хижинах и каютах.

Комната была обсыпана золотистыми пятнами. Продолговатую перспективу полумрака прерывали женщины, словно материализованные из лучших русскоязычных трудов. Запакованные в юбки, собирающиеся сзади. Анисия чувствовала некоторый дискомфорт нахождения здесь, впрочем, как дискомфорт где угодно в людном месте. В то же время она неотвратимо понимала, что это ее мир. Через несколько секунд сверхъестественное ощущение окончательно отступило.

– Мы должны трудиться, мы должны думать в первую очередь о благе общем, – озарился героическим диалогом статный молодой человек поодаль. – Недаром же русское сердце живет прежде всего идеей, а уж потом денежным интересом!

Зал одобрительно загудел, привел в движение лощенные блики волос. Всем было лестно слушать о себе, пусть даже в связи с уравниванием размытой нации. Одурманенные гаданием на собственных характерах, собравшиеся готовы были простить габаритные несостыковки обезличивания.

Анисия с волнующей теплотой припомнила необычные, для многих эпатажные детали своего брака с этим господином. Брака, словно уже приобретшего какой-то полулегендарный оттенок.

Опершись о буфет, Павел перебирал пальцами застегнутые пуговицы жилета и поводил головой, словно пытаясь увернуться от высокого воротника. Он восхищал пронырливостью, с которой совершал недоступные для Анисии ритуалы изъявлений будто бы необязательных симпатий, приносящих свои плоды. Изнеженность затесалась где-то в янтаре его глаз. Собравшиеся сегодня ради очередного необременяющего вечера посреди вычурных петербургских интерьеров взирали на него с привычным одобрением единой общности, попахивая испражнениями духов. А тела, испещренное болезнями, которые еще не научились лечить, втискивали в плотные слои замызганной ткани. Будто поблескивания моды могли отвлечь от факта всеобщей обреченности.

– Ваша жена удивительно молчалива, – вымолвила Инесса, беззастенчиво играя глазами и будто не замечая, как низко расположился квадрат ее декольте.

– Потому что вы не затронули тем, которые ей были бы интересны, – в той же манере отвечал Павел, даже не пытаясь скрыть направления своего взгляда.

– Неужто мы и не интересны!

Инесса Гриф, жена очередного высокопоставленного чиновника, была достаточно напористо – рассудительной для того, чтобы Анисия на ее фоне показалась неопытной девчонкой, вдобавок какой-то нелюдимой. Невысказанные мысли Инессы о ней нервировали Анисию, а ее тщеславие восставало против нелестного портрета в чьих-то глазах. Ей претило, что это за подгнившим добродушием может уловить и Павел. А вдогонку подступала досада, что Инесса с полувзгляда, с порога возвела между ними неосязаемую стену. Для Анисии, свято верящей, что о широте человека стоит судить по числу людей, которыми он очарован, подобная холодность выступала почти кощунством.

Но когда Инесса начинала перемещаться между шумными манекенами, ее напыщенность растворялась в какой-то лишающей примятой походке. И у Анисии закрывалось желанное подозрение, не является ли апломб Инессы наигранным, пусть и убедительным. Подозревая, какими изворотливыми методами делалась карьера в Империи и сколько человек недополучили свой кусок для обеспечения чьего-то взлета, Анисия кривилась, когда здоровалась с четой Гриф. Муж же Инессы и вовсе вызывал в ней тучные, неспокойные наплывы. Щит их благосостояния

будто бы был для них неважен, естественен. Надежно установлен половинчатостью крестьянской реформы и запаян горько-меткими сказками Салтыкова-Щедрина.

Но все это, наверное, было бы неважно, если бы Инесса не была падчерицей отца Анисии. Известнейшего писателя, законодателя мыслей, рьяно переживающего о судьбах Родины Антанта, исписывающего страницы о несчастной доле крестьян и никак не улучшившего жизнь ни одного своего холопа. Его смелейшие эксперименты с запретными дотоле темами будоражили общественность и доводили ее до исступления, до бойкота, до отрицания и повального подражательства. Чего стоила только повесть о том, как отец ради женитьбы на новой женщине позволил малолетней дочери поплавать в озере ночью… И не спас ее, когда она кричала, думая об унаследованном ей недавно капитале. Общественность захлебывалась и наперебой утверждала, что гений писателя безграничен, ибо метания отталкивающего героя, не лишенного мужского шарма, перебитые жаждой обогащения и сладострастием, описаны чрезвычайно смачно.

Про самого же автора что только не печатали. Анисия морщилась всякий раз, когда ей напоминали об отце и о скандальной, трагической истории их с матерью расставания, после которого та не прожила и года. И вот теперь Анисия на необременяющем приеме встречает его названную дочь, которая к отцу ближе, чем сама Анисия, родная кровь! Которая девочкой жила с ним, пока Анисия терпела буйный нрав и несовместимые полюса Верховой, своей тетки и воспитательницы.

– Если не интересна даже древняя аристократия, – вонзила Инесса неодобрительно спустя секунду всех этих измышлений в голове Анисии, – я просто не знаю.

Павел, чей отец сделал состояние на мануфактурах, благоразумно окунулся в фужер.

Но Анисия встрепенулась, вдруг четко разобрав каждое слово в бесконечном разговоре, который обычно предпочитала не слышать. Ощетинившемся взглядом она вперилась в прозрачные бриллианты Инессы, с досадой поняв, что не разбирается в них. Слетело фантомное сожаление, что этот похвально выносливый организм (способный переработать за вечер не одну бутылку белого сухого) вынужден существовать в упаковке глазенок своего века, не обращая внимания на гниющий душок от института семьи. Мелькнула мысль, что кому-то в этой духоте становится тепло, пока она рисует себе трагедии безысходности. Хорошо еще, что с Павлом у них существовал невысказанный вслух сговор о необременительности их семейной жизни, которая, по мнению Анисии, вовсе существовала лишь для прочих, обращающих на нее чрезмерно пристальное внимание.

И тут же вновь распухла обида на Инессу, не подающую вида, что они своеобразные родственницы. Разумеется, она прекрасно знала об этом, как и о том, что связывало Анисию с Алешей, родным братом Инессы.

Впрочем, Анисия, стремясь возмутиться неприязнью к ней Инессы, не смогла распалить в себе это попранное чувство. В глубине души она даже одобряла Инессу за такое поведение в свою сторону. Но признаться себе в этом значило возродить боль воспоминаний. И она подавляла эти позывы, нацепляя на себя в ответ всю возможную беспардонность.

– Древние аристократы преуспели на том, что отняли все у земледельцев, – ответила Анисия, молниеносно пережевав все эти соображения и выводы.

Павел выверено рассмеялся, рыща, чем замазать бестактность жены.

В университетской среде студентки не привыкли сдерживаться. То были годы огромной честности перед остальными. Честности, а, значит, и уважения. Анисия всегда с нетерпением ждала будущего, как в детстве выжидала первый снег. Будущего, в котором рассеется выматывающая необходимость приспосабливаться к непобедимой иерархии, к универсальным ямам классических отношений. Чтобы не хотелось больше из месива бытия выпрыгнуть в лес, избегая мнений тех, кому виднее.