Темнеющая весна
Шрифт:
Инесса сделала вид, что не удивилась резкости Анисии.
– Что же, человек в наше время уже и не может честно заработать состояние, чтобы не быть обвиненным бог знает в чем? – отозвалась она продолговато.
Анисия почувствовала себя неказистой под вросшим дружелюбием этих сливовых глаз. В них ей чудилась смешинка, ведь Инесса присвоила не только отца и Алешу, которые принадлежали ей семейными узами. Она и к ее курьезному, но все же браку протянула свои костлявые руки.
– А крепостным вы что посоветуете? – спросила Анисия почти простодушно.
Инесса приспустила уголки своего внушительного рта.
–
– Это в любом случае останется фиглярством, потому что и без гроша у вас останутся образование, манеры, выговор – весь скарб прошлой жизни.
– И что же?
– Я лишь хочу, чтобы вы слегка отвлеклись от упоения своим и чужим успехом.
Инесса смешанно рассмеялась, всячески демонстрируя, что Анисия перешла черту наглости.
Но Анисия неугомонно продолжала:
– Просто признайте, что вам просто повезло родиться в правильных семьях, а другим нет.
– Что ж, подобные суждения мне чужды! Если мы родились богатыми, значит, мы были достойны этого, – протрещала Инесса. – Сколько раз я уже слышала подобное от обделенных жизнью… Которым остается только зависть. А этих… Мне не жаль вовсе! Ленивых, пьющих…
– Особенно династия Морозовых – ленивая и пьющая!
– Вот видите! – зацепилась Инесса. – Вы же сами себе противоречите. Если смогли Морозовы, значит, не так плоха монархия.
– Это исключение… – с досадой обронила Анисия.
– Но кто виноват остальным, любезная Анисия?
Анисия гадливо выслушала это. Она знала рычаги, на которые нажимали в знатных семьях. С детства Инесса как аксиому воспринимала утверждение, что она – представительница экстраординарной, едва не богом избранной семьи. Обструганный образ охотницы за восторженными записями в альбом никак не лепился на живую хваткую женщину.
– Виновато отсутствие свободы, быть может? В первую очередь свободы подумать, что возможно что-то помимо скотской работы и размножения.
Она ожидала, что здесь Инесса свернет в аргумент, что в свободе люди становятся подонками, и почти потирала руки от удовольствия.
– Нам с детства только и талдычили, как наш класс во всем неправ и должен испытывать вину каждый свой вздох. И, знаете, что? Это только еще больше отдаляет нас от тех, перед кем мы виноваты. Уравниловка не работает, милая Анисия.
Дальнейшие салонно-журнальные изобличения прервал Павел, все безуспешно порывавшийся вставить словечко в перебранку и, наконец, преуспевший в этом.
2
Анисия наблюдала за продолжающимся ломаньем этих двоих. Горечь, что не может так же, в конце концов сожралась недоумением, как можно настолько оголтело высказывать свою физическую заинтересованность чужим телом. Загрязняла ей роговицы и подневольность положения Инессы, которое та то ли не осознавала, то ли с которым изначально смирились. А Павел и прочие вовсе действовали так, будто и Анисия, и Инесса имели собственные паспорта, а не были унизительно вписаны в паспорта своих мужей.
Во время необязательных улыбок и кивков, свидетельствующих, что она вовлечена в чуждую болтовню, Анисия все думала, что происходящее наполнением быть не может. Удушающее счастье отсутствия. Отсутствие стесанных ступней апреля с загибающимися от усталости пальцами ног. Нарезы чаепитий по расписанию… Прерываемые потрясениями империи, создаваемыми, как и комментируемыми, от точно такой же страшащей тоски.
В двадцать два года лица, устремленные на величественность Монблана, но думающие только о России, поразили уникальностью. А в двадцать восемь оказались ужасающе типовыми, а взгляды их почерпнутыми из одних и тех же источников. То, что бывало целью и смыслом в двадцать лет, сегодня вызывало лишь отголоски спазмов по утерянному. И не было больше неистовой пляски парадоксов с непокорным умом Алексея, запертого в унылой тужурке семинариста и послушного сына. Не было и слегка страшащего буйства Полины, умеющей переполнять собой комнаты. Из видимой пустоты друзья ее юности умели выуживать на свет жемчужины подлинного воодушевления, сулящего очарованные дали. И протягивали ей, не требуя платы.
Странно… сама Анисия была тогда менее счастливой, постоянно надо всем тряслась, робела и публично опасалась высказывать то, что ей казалось, будто она думает. Но была более… сочащейся, словно слепленной из природного материала. Находящей благоденствие в магической открытости миру, зацепке за сознание других. Более восприимчивой к малейшим изменениям черничной грозы.
Отчего собравшиеся сегодня говорили долго, громко, с перекатывающимися по лицам улыбками, но слова их выветривались через воронку вечера и ночи, не доживая до утра, как бы ни были горласты их авторы? Почему за увлекательными рассказами о детях, путешествиях по необъятным переливам захваченных культур, карточных выигрышах и изящных дебошах проступали лишь какие-то зарисовки людей? Быть может, Анисия просто скверно читала между слов и морщинок.
Ей вообще порой казалось, что период развития завершился. Пик чувствования и осмысления будто был пройден. Да и слишком много прежде они приносили боли и упадка сил. Поэтому она научилась блокировать их. Притерлись даже сожаления и стыд за то, как она поступила с Алексеем. Должно быть, мало кто из живых, а не начертанных на бумаге, способен самозабвенно любить кого-то годами надрывной трагедии. Что ж, теперь все шло ровно.
А за толстыми не протапливаемыми стенами не такого уж старинного особняка бурлила жизнь иная, подтачивающая эту каждодневную ненужность… Жизнь человеколюбивых идей и первых – недостаточных – детских садов.
Не прощаясь, Анисия покинула вечер. Открытый воздух столицы обдал ее обожженные щеки сдавленной свежестью. Она неспешно побрела по мостовой, сутулясь. Показалось, что кто-то идет следом. Это обязывало ее концентрировать мысли на чьем-то докучливом присутствии, а она и так ежеминутно была окружена то слугами, то родней Павла, то разноцветьем гостей. Анисия свернула на узкую улочку, чтобы перерубить навязчивость чужого присутствия. Шаги за спиной стали отчетливее. В пробивающемся опасении Анисия вновь выскочила на набережную и замерла над водой. Тишину вечера разбавляли лишь припорошенные перекрестками окрики возниц да расщепление воды о гранит. Черная вода будто сама рождала беспокойный, рыхлый ветер на своей расплавленной поверхности. Кто брел за ней? И брела ли она сама или топталась в бесконечно малой точке пространства, а ни прошлого, ни будущего не существовало, ровно как и ее самой?