Кружевные закаты

Любовь должна быть трагедией. Величайшей тайной в мире! Никакие жизненные удобства, расчеты и компромиссы не должны ее касаться.

Александр Куприн

Сочный лунный свет безмятежно освещал пыльную дорогу, по которой, тяжело вздрагивая при каждой встрече с выбоинами, катилась карета. Что-то прелестно – мистическое чудилось в этой ночи мужчине, уютно примостившемуся на обтянутых приятной материей сидениях и с безразличием наблюдающему за сменой одних деревьев другими. Косой изгиб молнии от лунного свечения мелькал перед его глазами в ночном беге бурой мглы. Через покрытое крупными чистыми каплями стекло пробивалось ночное светило,

Падая на деревянную отделку внутри, блики и отблески создавали на янтарном дереве странный рисунок – причудливо шевелящийся узор, похожий на сползающий со свечи воск. Звезды ожесточенно неслись за ним в поминутно меркнущей мгле луны. Из-за падающего на растения лунного сияния листья казались влажными. Скоро, при приближении к деревеньке, смог дорог станет тише, пеленой потянутся огни. К чему русским все эти низенькие деревеньки с навек застывшей в них бесцельной бессмысленной жизнью? Неизменно в душе Михаила поднималось что-то дурманное, плоское, если он думал об этом.

И почему Марианна посмеивается над ним за то, что он умеет воспринимать красоту лишь как нечто осязаемое – притягательность женщин, изящество мебели, величие европейских соборов? Природу же созерцает как нечто отвлеченное, не досаждающее, но и не возносящее. Озеро, переходящее в небо, безусловно, заманивало, но не будило в нем священного трепета, как в иных безумцах, у которых, если подумать, в жизни иных занятий нет, как сидеть на холоде и нести какую-то восторженную чепуху о звездах… Хотя это, безусловно, красиво, но так, между делом, как чашка чаю, пока ждешь дельцов.

Крисницкий думал о том, что больше любого вечера в кругу приятных во всех отношениях, кроме истинной душевности, которую все ценят, но так редко проявляют, людей хочет отдохнуть, проспав подряд много часов и, просыпаясь в блаженной полудреме, ощущать нежное тепло одеяла или, что несравненно лучше, ладоней Марианны. Но она сейчас за много верст отсюда, кричащими жестами и громкими фразами (что поделаешь, такая теперь мода) пытается донести до пресыщенной публики то, что не могло произойти в настоящей жизни. К ее медовым волосам так приятно прикасаться… Правда, они абсолютно прямые, но соответствующие ухищрения позволяют ей стойко обходить эту оплошность природы. Да, в Марианне столько шарма и вкуса… Ничего удивительного, что ему так приятно показываться с ней в обществе. Конечно, кое-кто недоволен тем, что она актриса, и эти хищные сплетницы так и норовят задеть ее, но, откровенно говоря, прозрачные намеки местных ловеласов злят его намного больше. Ведь безупречным происхождением он и сам похвастаться не может, хотя безмерно гордится тем, что сумел проскользнуть в этот желанный для каждого мир. Михаил усмехнулся, в очередной раз подумав, что те, с кем он вынужден водить знакомство, тотчас отвернутся от него, потеряй он состояние. Конечно, не все насквозь лицемерны, но, что поделаешь, они должны заботиться о будущем многочисленного потомства. Крисницкий поежился. Неужели обязательно заводить столько детей?

Посмотрев на спутника, седеющего господина преклонного возраста, Михаил в одно мгновение перестал грезить об отвлеченных материях и пальчиках своей любовницы. По спине его будто пощекотал перышком кто-то чрезмерно лукавый и двуличный. Подобное ощущение часто охватывало его при воспоминаниях о неприятном, но неизбежном. Женитьба… Неужели невозможно обойтись без нее? Конечно, это поможет его делам, да потом, Литвиновы – древний дворянский род, и неслыханная удача породниться с ними; удача, что этот добряк Денис Федотов вообще воспринял его как подходящую партию для своей драгоценной воспитанницы, но… Чем больше он думает об этом, тем паршивее чувствует себя. Впустить в свою жизнь пустоголовую девицу, распевающую по целым дням слезливые русские романсы, делить с ней жизнь… Невыносимо! Тем более она так молода… Ей, кажется, только будет семнадцать лет! Весь его уклад полетит к черту, и все ради того, чтобы получить одобрение Лиговского. Он, конечно, промышленник от бога, Крисницкому остается только позавидовать, или, что гораздо разумнее, поучиться, но неужели он сам не понимает, насколько неуклюж? Если он и дальше продолжит так держать себя с дамами, весь круг его общения с милым полом ограничится непотребными девками, как, впрочем, и теперь.

А если она сентиментальна и только тем промышляет, что просит любви или вообще – он выдохнул, но креститься не стал, убрав занесенную было руку – из этих, новых?! Что вообще за мода пошла у молодежи сплачиваться в кружки и выдумывать странные идеи? Конечно, и сам он в двадцать лет рвался выкинуть что-нибудь эдакое, но все его силы уходили на постижение наук и нужные связи. Он-то понимал, что все пройдет, а достижения останутся. И ведь добился неплохих результатов. Мануфактурным производством, не отдав на разграбление управляющим львиную долю заработка, управлять непросто. И вот – ему тридцать три года, почтенный возраст, ведь немногие доживают до пятидесяти, а он свеж, бодр, любим… А эти на что рассчитывают? Неразумные неопытные существа, в которых только и есть что отваги и посыла.

Ах да, и Марианне придется несладко от этой затеи… Конечно, она прогрессивна и стремится к независимости, читает эту француженку. Как бишь ее имя, вроде бы мужское? Ей еще восхищается этот чудак Тургенев… Взял тоже манеру сочувствовать свободе и сопротивлению, как будто обожает молодежь за ее дикие выходки. Лаврецкий, Лаврецкий… Тюфяк. Но роман, конечно, превосходный… Давно он не читал ничего подобного… Нет, Крисницкому самому, конечно, плевать на все эти группировки, лишь бы на фабриках не было забастовок, но это может принять неприятный оборот. А пока его это не касается, пусть гимназисты и учащиеся в университетах думают и говорят, что хотят. Только забавно все это, хотя он-то что взял манеру осуждать и сплетничать? Вряд ли кто-то всерьез станет их слушать. Сколько лет уже не слушают. Странно то, что Белинский им благоволит. Ему-то, умнейшему человеку, для чего поддерживать молодых безумцев?

Сейчас все это предпринимает странный, нежелательный оборот. Разумеется, крепостную реформу давно, еще со времен Екатерины (не должна она была так укреплять дворянство, оно село на шею всем сословиям) надобно провести, главное, чтобы рабочие, насмотревшись на земельников, не взбунтовались. Хотя уже, и опять дело в этих просветителях! Придумали тоже – хождение в народ, агитация… Сами не понимают, чего хотят. И как будут плакать, отбери у них кусок хлеба с маслом и чашку кофе… Как же у этого Федотова получается так безмятежно посапывать, когда дороги ни к черту? Пихнуть его что ли? Ах, пусть храпит. Жалкое зрелище, неужели он станет таким же? И лет – то ему вроде не так много… Потрепала жизнь. Или он слабак, погубил себя из-за юбки? Ах, хорошо Тургенев пишет, хоть и сентиментальничает… А эмансипация все же будет, и очень скоро. Так надо отдать несколько распоряжений, подластиться к пахарям, чтобы зубы не скалили. Нет, он всегда заботился о рабочих, не доводил до бунтов, поэтому его фабрики и процветают… В отличие от сотен других заводов по Российской Империи.

Так что же делать с Марианной? Был бы он уверен, что она воспримет это как должное. Но она же женщина – поди разберись с ними! Что в голову взбредет, так и станет вести себя. Но не может он и впрямь жениться на ней! На скандал, конечно, не тянет, но все же дело не полезное. А он так избегает гипербол и патологий. Почему нельзя жить спокойно, чтобы ни он никого не трогал, ни его не теребили? Она поймет, она умница. И потом, вроде бы она сама не жаждет, как некоторые его знакомые барышни, увидеть его у алтаря.

От матери, болезненной поглощенной бытом женщины, каторжный труд которой никто не ценил, но на похоронах которой все отпрыски едва не падали на гроб от отчаяния (что делать без нее, растворившейся в их проблемах и переживаниях?) он частенько слышал, что на рассвете облака точь–в–точь повторяют картину заката, только в обратной последовательности. Сначала тучи чернильные и кажутся зловещими, затем синие, голубоватые с розовым отливом, потом малиновые, как только что содранная кожа на коленях ребенка, персиковые, и, наконец, прозрачные или золотистые. Михаилу показалось, что нижняя часть подрумяненных облаков похожа на корочку на печи или ободранный мех на плечах графини Мавриной. Он встряхнул головой. Под утро и не такие мысли лезут в голову. Даже тяжеловесная красота засидевшихся бесприданниц, с которыми в молодости его охотно сводили свахи, всегда процветающие на Руси, вызывала у него больше чувств, чем небо, которым, казалось, только и жили поэты. А сейчас эти светлеющие с каждой минутой куски пара напомнили ему движение красок, разведенных в стакане. Они так же причудливо двигаются, кружась и замирая… Но хватит об этом. Удастся ли ему, наконец, заснуть? Всю ночь с открытыми глазами.