Темно-синий
Шрифт:
— Ну, налетай! — Брэнди тащит тарелки к столу.
Напротив моего места на столе стоят две коробки — завернутые в подарочную бумагу явно еще в магазине, одна на другой, — и еще открытка с обязательными пятьюдесятью баксами. Но меня дерьмовые подарки не интересуют, я вся во власти того, что творится у меня дома. Где-то в желудке у меня застряла фраза: «Моя мама — это веревка, разматывающаяся в никуда», словно гигантская колония сальмонеллы. У меня такое чувство, что меня сейчас вырвет. Я хочу рассказать обо всем папе — просто выпалить все скороговоркой, — и пускай дальше как хотят. Хочу хоть кому-то рассказать,
Наверное, думая обо всем этом, я смотрю на подарки слишком долго, потому что Брэнди говорит:
— Ну, вперед! Они теперь твои, можешь их открыть.
— Нет, я просто… — Запинаюсь. — Я…
Очень хочется рассказать. Я смотрю на папу умоляющим взглядом, но он повязывает Кэролин слюнявчик и ни на что не обращает внимания.
Мне вдруг приходит в голову, что, возможно, говорить вовсе не обязательно. Может, папа и сам все увидит, правильно? Ну, вроде как случайно. Поэтому я говорю:
— А вы с Кэролин не собираетесь в этом году выпрашивать сладости на Хеллоуин? Может быть, и к нам заглянете?
Папа молча смотрит на меня, явно оскорбленный тем, что я посмела упомянуть его старый дом. Как будто я решила вспомнить славные деньки и упомянула о том случае, когда он, еще учась на философском, напился и голышом бегал по футбольному полю.
— Мы с Кэролин едем в загородный клуб, — говорит Брэнди. Она отправляет в рот нечто коричневое и осклизлое и мычит от наслаждения: «М-м-м-м-м».
— В загородный клуб? — Я морщу нос и с недоверием смотрю через стол на папу.
— Кэролин уже достаточно большая для того, чтобы брать ее с собой на праздники, — светски рассуждает Брэнди. — Но по правде говоря, я жду не дождусь, когда она станет постарше. Я имею в виду, что, когда они вырастают, есть такое количество интересных дел, которыми можно вместе с ними заниматься. — Она прямо в лицо мне это говорит, как будто я какая-нибудь соседка, заглянувшая на чай. — А Кит прекрасно умеет проводить досуг. Некоторые мужчины совсем этого не умеют, но Кит не из их числа.
От этой ее речи у меня чуть волосы на голове не встают.
— Да уж, — говорю я, со злостью глядя на папу. — Прекрасно умеет. Особенно хорошо у него получается выбирать елки на Рождество.
Кухню окутывает пульсирующая тишина. В буквальном смысле пульсирующая, потому что мы с папой думаем об одном и том же: о том последнем Рождестве, когда он был еще моим папой. Мне тогда было тринадцать. Мама в очередной раз согласилась принимать таблетки — только для того, чтобы он чувствовал себя спокойно: у нее не было никаких миражей, как тогда на футбольном поле, и она не убегала из дому, чтобы поехать в Колорадо и забраться на гору (именно после того случая янтарные пузырьки выстроились на полке в ванной). Дома все было так хорошо, и, глупенькая, я правда думала, что под ногами у меня твердая почва.
Мы с папой разделились, чтобы как следует прочесать елочный базар, который, словно настоящий лес, вырос рядом с неработающей бензоколонкой. Когда я нашла ее — не слишком высокая, красивая и пушистая, — я повернулась, чтобы позвать его.
Но он был не один. С ним была женщина — светлые волосы, огромные глаза, которые больше подошли бы малышу, — и все был так очевидно, что не хватало только романтической музыки, словно в какой-нибудь мелодраме. Он завязал на шее Брэнди розовый кашемировый шарф, а я вдруг подумала, какой лживый запах у этих елок и сосен.
Как они улыбались друг другу… Господи, эти отвратительные сладкие улыбочки. И как они смотрели друг на друга. Бог ты мой, я кожей чувствовала этот взгляд, хотя была на другом конце базара. У меня лицо горело от этого взгляда.
Я сжала в кулак ладонь, которой держалась за ствол приглянувшейся мне елки, как будто хотела ее придушить. Как будто хотела его придушить.
Заметив, что я на них смотрю, Брэнди дала стрекоча через весь елочный базар, словно шкодливая кошка. Конечно, я тогда еще не знала, как ее зовут, и папа притворился, что тоже не знает.
— Никогда ее раньше не видел, — сказал он и несколько раз прочистил горло. — Просто девушка. Уронила шарф.
Однако я все прекрасно поняла. Веселого тебе Рождества, Аура!
Я ушла прямо в елочную чащу, отчаянно желая оказаться в дебрях настоящего леса, а не в центре дурацкой парковки у бензоколонки. Тогда я заблудилась бы среди одинаковых деревьев, и меня никто бы уже не нашел. Потому что он менял все правила — папа, я имею в виду, — и уже тогда я задумывалась, что произойдет с правилом, звучавшим примерно так: «Должен любить Ауру». И я думала о том, что папа и его пересмотрит. Или вообще вычеркнет из списка. «Вообще вычеркнет из списка, — думаю я, глядя на него через старинный, дорогущий обеденный стол. — Это уж точно».
— Да, — говорит Брэнди, которой плюнь в глаза — все божья роса. Сколько же тупости может поместиться в одной женщине? — Кит умеет выбирать самые красивые деревья.
— Да, — соглашаюсь я, еще увеличивая градус злости во взгляде. — Настоящие, спиленные бензопилой деревья, умерщвленные ради веселого праздника.
— И подарки, — говорит Брэнди и подмигивает папе.
— Подарки, — повторяю и качаю головой. Потому что тот папа, который жил со мной, был твердокаменным противником Рождества, по крайней мере Рождества в современном понимании. Он рассуждал о коммерциализации и о том, что мы никогда не пойдем на поводу у рекламы. И мы никогда не покупали друг другу подарки — никогда! — за все годы, что жили вместе. Сами делали во множестве, но никогда не покупали. И это было довольно круто, потому что любой может получить в подарок какой-нибудь свитер, а вот получи-ка попробуй «Амброз ориджинал».
Я уже открываю рот, чтобы спросить его: «А помнишь, мы когда-то избегали подарков, купленных в магазине, словно чумы?», но тут Брэнди говорит:
— А на Рождество мы собираемся на Карибское море.
— Вы… что?
— Ага. Это идея Кита, — улыбается она, похлопывая папу по руке. — Тропический рай. Белый песок и голубая вода. Это будет нашей новой семейной традицией. Встречать Рождество у океана. Когда-нибудь — вот только Кэролин чуть-чуть подрастет — мы все трое поплаваем с масками и трубками.