Темно-синий
Шрифт:
Я внутри вся холодею, как тогда, когда папа поймал меня в гараже — я курила его «кэмел». (Интересно, когда папа писал заявление на страхование здоровья, он указал, что когда-то выкуривал по пачке в день? Скорее всего, нет. Ведь это все было с кем-то другим. С парнем, который женился на шизофреничке и назвал ребенка в честь энергетического поля, которое, как он уверял, окутывало голову его новорожденной дочери.) И что мне сказать-то?
— Я… Я приехала на автобусе. — Осталось помолиться, чтобы
Но папа хмурится, и я понимаю — Аура, ты идиотка! — где я прокололась. У них окна выходят на автобусную остановку.
— В это время здесь автобус не останавливается, — говорит папа. — То есть мы, конечно, на автобусе не ездим, но ведь из окна видно, и поневоле замечаешь…
— Ага, — говорю я, готовясь запустить ложь номер два. — Ладно. Меня мой парень подвез.
Старый добрый папаша — неплохо было бы выбить ему все передние зубы, чтобы так не сверкали, — молча смотрит на меня. Он вроде как потрясен.
— А почему это тебя так удивляет? — спрашиваю я. — Тебе что, удивительно, что у меня есть парень?
— Просто ты ведь другим занята, только и всего, — говорит папа.
— А, да. Не волнуйся насчет этого. Я могу заботиться о маме и при этом ходить на свидания. — Я замечаю фальшивую обеспокоенность, расползшуюся у него по лицу.
— Я не это имел в виду, — говорит он. — Я просто… ты ведь еще не совсем взрослая. Я имею в виду, чтобы начинать со всеми этими делами.
— Начинать?
И я понимаю, что папа совершенно не помнит, как позапрошлым летом я ушла, показавшись там буквально на пять минут, с дурацкого юбилейного торжества, которое он (а на самом деле Брэнди) устроил для своих тещи и тестя, — мы с Дженни должны были идти на двойное свидание, она с Эйсом, а я с Адамом Райли, мерзким картинным блондинчиком-футболистом, самомнение у которого прямо через поры сочилось. Да, с Адамом Райли, которого я терпеть не могла, но все равно пошла, только чтобы не бросать Дженни.
И он совершенно не помнит, как решил поиграть в хорошего папочку и заехать к нам, включил свет в подвале и обнаружил меня, Дженни, Эйса и Адама, играющих в дурацкие игры с поцелуями (меня тогда чуть не стошнило — Адам казался мне таким гадким). Не помнит, как он застыл в дверях и держал опоздавший на неделю подарок (очередная пачка тетрадей для записей). И как Адам вскочил на ноги и дал деру из подвала, а Эйс и Дженни хохотали как безумные, и Эйс кричал: «Беги, Адам, беги!»
Чего-то я в жизни не понимаю. Ну то есть неужели он и правда ничего не помнит?
«А об Адаме? — думаю я. — Об Адаме-то он хоть помнит?»
— И как зовут этого твоего парня? — спрашивает папа. Видно, что он сбит с толку — примерно так он выглядел бы, если бы я заявилась на это жалкое мероприятие в своем лучшем платье.
— Адам Райли, — говорю я, насупившись и глядя на папу из-под бровей.
— Надеюсь… надеюсь, он хороший парень, этот Адам.
— Нет. Он со мной ходит только потому, что у меня самые большие сиськи во всем классе, — говорю я. Сама удивляюсь своей. смелости и думаю: «Ну и ладно. Ты ведь вообще никакого внимания на меня не обращаешь. Ты уже давно не представляешь, кто я есть».
— Ну, э… Да, дневники… — в растерянности говорит папа. — Записывай поведение мамы, настроение… все, что тебе почему-либо запоминается. Вообще все. И если у тебя появится ощущение, что опять надвигается…
— Приступ. — Я заканчиваю предложение за него — он каждый год говорит одно и то же. К этому времени я уже начинаю закипать от злости.
— Правильно. Если у нее случится приступ… — Папа-папа, если бы ты только знал! — Ты обратишься к дневнику и сможешь рассказать доктору, что пошло не так. Имея эту информацию, он сразу со всем разберется. Он сможет…
— Скорректировать дозу. — Мы говорим это в унисон.
Я смотрю на папу через стол, над которым густо висит мерзкий запах карри, и думаю: «Хоть раз скажи, как есть на самом деле. Хоть раз скажи: „Вот тебе твои тетрадки, Аура. Пиши в них все-все, чтобы мне никогда больше не пришлось заниматься твоей матерью“. Скажи, что она полностью на моем попечении. А тебя это вообще не касается».
12
Галлюцинации являются результатом чрезмерно обостренных чувств. Можно даже сказать, что мозг шизофреника работает чересчур эффективно. Часто слуховые галлюцинации (голоса) заставляют шизофреника вести себя ужасающим образом.
Я останавливаю «темпо» на подъездной дорожке. Меня тошнит, и голова кружится. Наша входная дверь распахнута настежь, и на крыльце горой навалены всякие инструменты: лопаты, грабли, садовые секаторы, тяпки, молотки.
— Мам? — квакаю я. Карри, которое я запихала в желудок, чтобы Брэнди от меня отвязалась, принялось лезть вверх по пищеводу.
Я выбираюсь из машины. Все вокруг замедляется, как в кино, когда женщина видит, как ее малыш топает к проезжей части, а тут появляется гигантский грузовик.
«Не-е-е-е-е-е-т», — кричит мамашка низким, искаженным голосом. Но криком грузовик не остановишь.
Шлеп. Ее ребенок теперь — груда розовых внутренностей. Появляется Анджела Фрисон в запачканном кровью халате.
Вот и это мгновение кажется таким же — замедленным и мучительным. И хотя я маму не вижу, я чувствую, что она направляется прямиком к гибели. Наперерез метафорическому грузовику. Шлеп.
— Мам? — Голос срывается. Я заболела. У меня температура и воспаленное горло. По крайней мере, так я себя чувствую. У меня воспаление поджелудочной железы. У меня рак. Я умираю, прямо тут.