Темно-синий
Шрифт:
Я стою и думаю, пока глаза не начинают зудеть, скажет ли Дженни мне хоть слово, и я чувствую, как все мои надежды кипят вокруг простой возможности услышать «привет!». Мне так много надо ей рассказать… про папу и мой день рождения, и про кусты, которые мама выдернула, и про Джереми. Боже, даже про Нелл! Дженни не знает, что я теперь работаю в студии, — я всегда думала, будет еще время, подходящее время, чтобы рассказать ей о моей бабушке. И есть еще так много вещей, насчет которых я сомневаюсь, и если бы
Она хватает с прилавка свою целлофановую сумку для шопинга, лекарство и сдачу. Ее спина вытягивается, как лестница, когда она несется к двери.
Смотря на нее, я говорю себе, что мне лучше притащить свою задницу завтра в школу. Я пропустила по крайней мере один тест и бог знает сколько заданий, и мне так много нужно сделать, что я ощущаю себя побитым тридцатилетним мусорным ведром под кухонной раковиной. И разумеется, я не хочу, чтобы меня исключили, не хочу, как Дженни, ни в коем случае.
— Мадам? — говорит кассирша. — Мадам? Что-нибудь еще?
Мне кажется, весь мир против меня, и если бы мне только сделать маленький перерыв, сделать что-нибудь, от чего я хоть на минуту почувствую себя лучше… говорю:
— Да. Пачку сигарет.
Я показываю на витрину с сигаретами, уверенная, что кассирша никогда не попросит показать ей паспорт, которого у меня, в любом случае, нет. Она никогда бы не догадалась, что я такая молодая. Я серьезно, какой шестнадцатилетний попрется покупать продукты, когда все остальные из Крествью-Хай сейчас, скорее всего, уже ложатся спать? Я точно не выгляжу как будущее. Я даже не выгляжу как настоящее. Я выгляжу как засохшее прошлое.
Вполне уверенная, что все как надо, кассирша вытягивает пачку и проводит ее через сканер, а потом кладет к моим остальным покупкам.
15
У шизофреников наблюдаются отклонения в работе правого и левого полушарий мозга. Левое полушарие (центр логики) страдает больше всего. Это значит, что правое полушарие, творческое полушарие, берет верх. Вот почему шизофреник — как ребенок, который играет в переодевания, боится монстров, живет в придуманном мире.
Следующие несколько дней наш автоответчик так перегружен, что из него практически валит дым.
«Да, ой… это, ну, Пэт Харрисон, — щебечет все более знакомый птичий голосок. — И как я сказал ранее, мне больше не разрешено, ну, просто принимать звонки насчет того, что Аура снова отсутствует. Я буду вынужден передать дело нашему, ну, завучу, если я вас не увижу, миссис, ой, Амброз, через, ну, я должен увидеть вас лично, чтобы обсудить этот вопрос. Ну да, сегодня».
«Мисс Амброз? Это Джанет Фриц, просто для связи. После обеда я свободна, и нам действительно нужно обсудить расписание…»
«Да, это мистер Митчелз, завуч Крествью-Хай. У нас есть дисциплинарная проблема в отношении одной… секунду… Аура? Амброз. Нам нужно все это уладить, хорошо?»
«Это, ах, ну, Пэт, ах, Харрисон, снова я. Я заметил, что Аура опять не появилась в классе сегодня, и я просто…»
Взрывается мультяшный звук — как будто пружина оборвалась, как звук струны, и я несусь по коридору, и мое сердце так сильно колотится, что сейчас выскочит наружу.
— Молотки! — мама кричит. — Те молотки стучат прямо в мою голову!
Еще раз, струна взрывается. Я ускоряю темп, вбегаю в гостиную.
Мама сбросила все наши музыкальные книги в середину комнаты на пол. Она открыла крышку «Амброз ориджинал», и ее пальцы, все в желтой краске, оставляют ужасные отпечатки везде, где она трогает пианино. Из неуклюжих желтых пятен получается потрясающая картина.
Злость в моих кишках срабатывает, как реактивный двигатель. В ужасе я смотрю, как мама высовывает голову из «Амброз ориджинал», берет секатор и втыкает его во внутренности пианино. Она режет, и еще одна струна трещит. Только это совсем не струны, которые лопаются, это связи. Мама режет все струны, крича:
— Эти молотки стучат прямо через мою голову!
— Мама, — визжу я, мгновенно приходя в ярость, потому что она разрушает последнее, что я делила с отцом, этот последний раз, когда я была его дочерью. Я вырываю у нее секатор и хватаю за руки. — Прекрати! Никто на нем не играет. — Я трясу ее — боже, как будто она бутылка с кетчупом, и если нажать посильнее, ее безумие выльется наружу. — Слушай меня! Я серьезно, прекрати!
Мама вырывается, гримасничает и закрывает уши руками, словно показывая, что я не права.
— Молотки, — она стонет. — Эти молотки идут прямо сквозь мою голову!
— Ты больна! — воплю я, потому что знаю, это слово больше, чем остальные, ранит ее. Больна — это нож, который входит прямо в ее плоть, разрывает ее на части, который не просто ранит, он убивает ее. — Больна! — кричу я снова, достаточно обезумев, чтобы ударить ее, клянусь, просто ударить ее, бить ее, и я это сделаю… я ее ударю, если не выйду из комнаты.
Поэтому я бегу, пытаясь успокоить свою злость. В гараже я швыряю секатор под верстак, прячу его за старым отпаривателем для ковров.
Я глотаю воздух большими, ровными глотками. Я дышу так равномерно, что можно подумать — я пытаюсь избавиться от икоты. Наконец сердце начинает немного успокаиваться. Но руки все еще трясутся.
Медленно — почти робко — я иду назад в кухню, уже проклиная себя за то, что сказала маме. Я знаю, она не может с этим справиться. Не может… И я, наверное, своим срывом сделала только хуже. Я решаю компенсировать это едой.
Наша гигантская алюминиевая супница гремит на двери шкафчика, когда я его распахиваю. Мука, соль… Я оставляю цыпленка прожариться, а пока поворачиваюсь нарезать лук — огромные белые круги, которые на огне станут полупрозрачными и потом карамелизуются.