Темно-синий
Шрифт:
Нарезая лук, я слышу, как снаружи взвизгивает и начинает работать водопроводный кран. Она пытается полить розовые кусты? — думаю я. Те самые розовые кусты, которые она уже повыдергивала с корнями? Она до сих пор их видит? Думает, что они в полном долбаном расцвете?
Но я не выхожу наружу, потому что жаркое трещит, предупреждая о том, что не стоит оставлять его одного. Лук злой — как будто я хочу проколоть себе глазные яблоки. И пока я режу, я вспоминаю, что последний раз, когда я была в супермаркете, лук стоил чертов
Думая о деньгах, я вспоминаю про счет за коммунальные услуги — когда он приходит? Или уже пора платить за этот месяц? Интересно, догадается ли кто-нибудь, если я подделаю чек за маму? Тошнота начинает разливаться волнами. Мне правда это надо сделать? Она уже так плоха, что не сможет сама заполнить чек?
Трубы гудят, и я представляю, как скачут на нашем счетчике цифры, подсчитывая каждую израсходованную каплю воды. Я внезапно становлюсь чьим-то старым ворчливым папашей, который постоянно бурчит по поводу, что надо выключать свет и закрывать двери, чтобы не уходило тепло.
— Мам, — кричу я, поворачиваясь спиной к плите, задумываюсь на мгновение и распахиваю заднюю дверь.
Я уже готова снова ее отругать, хоть и не должна. Надо просто перекрыть ее, эту дурацкую воду из шланга… но я и правда готова читать ей нотации. Мама, ты думаешь, деньги растут на деревьях, нет, это не так, они берутся от папы, это единственный вариант сейчас, потому что кто же тебе позволит теперь вернуться в Академию? И поэтому тебе лучше выключить этот чертов кран немедленно, немедленно…
Но никто меня не слышит.
И это ни в каком, ни в поэтическом, метафорическом смысле, нет. Я не имею в виду, что я смотрю сейчас на маму, а она так далеко, что мне вспоминаются открытки из Флориды: Мечтаю, чтобы ты была здесь. Я говорю серьезно: здесь никто меня не слышит. Шланг лежит, как мертвая змея в траве, змея, к которой приложила руку Анджела Фрисон и обезглавила, сгорая от нетерпения посмотреть, что внутри. Вода выливается на лужайку, как кровь.
Я бросаюсь выключить воду.
— Мам? — кричу я, осматривая задний дворик. — Мам!
Я бегу к заднему забору, где деревья все переросли, потому что только папа знал, как обращаться с нашей электропилой. Это он поставил в центре заднего двора контейнер для сжигания мусора — сделал его из мелкой сетки — и бросал все, что срезал с деревьев, в него. Сжигал все ненужные отходы. И так как мама тратила все деньги на кисти, акрил, масляные краски, пастель, акварель, карандаши, мы никогда не могли позволить себе услуги подрезки деревьев, когда папа нас бросил, и даже не звали тех парней, которые колесят по окрестностям со старенькими прицепами позади грузовиков, стучат в двери и берутся за любую работу, которую им предложат. Вечнозеленая растительность вдоль задней изгороди дикая и буйная — шизоидная, вот какая.
— Мама! — ору я снова, пролезая за старым сараем, где до сих пор хранятся газонокосилка, лопата для уборки снега и палатка, с которой мы ни разу не сходили в поход. Но там никого — и щеколда на задних воротах сдвинута. Задние ворота открыты!
Я бегу через заднюю дверь и прыгаю к жаркому со щипцами. Подбрасываю гигантский ломоть мяса и выдыхаю. Он еще не сгорел. Почти. Но я спасла его. По крайней мере, есть хоть одна вещь, которую я могу спасти, ловлю я себя на мысли. Ароматы обеда плывут по кухне, но мамы тут нет, и она не может их почувствовать. Они не щекочут мамин нос, потому что я не знаю, где мама.
Все мое тело как будто резиновое — как будто внутри нет ничего твердого. Я могу взять свою руку и вывернуть ее, как будто это шланг. Как будто во мне совсем нет костей.
Я бросаю жаркое в духовку и поворачиваюсь за ключами от машины.
Возвращаясь на подъездную дорожку, я как будто исполняю гимнастическое упражнение на длинном ноже мясника. И напрасно молиться о том, чтобы не порезать ноги, потому что я знаю, что все равно их порежу. Я обязана их порезать. Боже, Грейс Амброз исчезла.
Мама, не поступай так со мной!
Мои короткие ногти не получается грызть, и я откусываю кутикулу. Она кровоточит, но я была бы рада, чтобы было в десять тысяч раз хуже, если бы это только значило, что я смогу найти ее.
«Не гони так», — ругаю я сама себя, как вспыльчивый инструктор по вождению. Руки на десять и два часа, я направляюсь по Нэшнл-стрит, пытаясь сохранять спокойствие. Но внутри я кричу — я в ужасе. Я позволила маме уйти, как плохая нянька, которая потеряла ребенка в торговом центре, потому что слишком занята выбором нового браслета в одном из киосков.
«Академия», — шепчу я, вдруг осознав, где надо искать. Я сворачиваю на объездную линию всего в трех кварталах от нашего дома. Но все, о чем я думаю, это мама — я представляю, как она пробирается по задним дворам и почти врезается в решетки внедорожников в переулках, которые ей надо пройти, чтобы срезать путь, — и я не замечаю, что подрезаю парня на джипе, который гудит на меня. Я съеживаюсь и пытаюсь помахать ему рукой, извиняясь, но он очень зол, как и надо полагать, и, пока я жду сигнала к повороту, он проезжает мимо, кричит на меня и показывает средний палец.
Я машу и улыбаюсь, ругаясь вполголоса. Надо было быть более внимательной. Просто надо было смотреть. В ожидании зеленого света, чтобы выскочить на поворотную полосу, я продолжаю пялиться на это, что, по мнению города, должно называться искусством — ужасную, смехотворную скульптуру на углу, гигантскую кучу ярко-желтых металлических палок. Желтых, как дорожные знаки, которые предупреждают о приближении опасности — резкий поворот, скользкая улица, школьный перекресток. Когда я смотрю на это, как бы мне ни хотелось отвернуться, я думаю: Внимание, куча сломанной Грейс прямо по курсу. Объезд.