Темное дело

де Бальзак Оноре

«Хитрец!» — подумал Корантен.

— Если молодых людей расстреляют — сами на себя пеняйте, — сказал он вслух, — теперь я умываю руки.

Он вывел аббата Гуже на лужайку, ярко освещенную луной, и при этом зловещем предупреждении внезапно взглянул на него. У священника был вид человека, который искренне расстроен, но крайне удивлен всем услышанным и ничего не знает.

— Поймите же, господин аббат, — продолжал Корантен, — что их права на гондревильское поместье делают их вдвое преступнее в глазах кое-кого, и это очень опасно, хоть этот человек и занимает подчиненное положение. Словом, я хочу помочь им и содействовать тому, чтобы они имели дело только с богом, а не с его угодниками.

— Значит, действительно существует заговор? — простодушно удивился кюре.

— Подлый, отвратительный, низкий и до такой степени противный благородному духу нашего народа, что вызовет всеобщее осуждение, — ответил Корантен.

— Ну, так мадмуазель де Сен-Синь не способна на низость! — воскликнул кюре.

— Господин аббат, — возразил Корантен, — знайте: у нас (это опять-таки между

нами) есть явные улики ее соучастия, но для правосудия этих улик пока что недостаточно. При нашем появлении она скрылась... А между тем я заблаговременно послал к вам мэра.

— Да, но уж если вы так хотели их спасти, зачем было являться сразу же вслед за мэром? — заметил аббат.

Тут они посмотрели друг на друга, и этим было сказано все: оба принадлежали к числу тех проникновенных анатомов мысли, для которых достаточно легчайшего изменения голоса, взгляда, достаточно одного слова, чтобы разгадать человеческую душу, подобно тому как дикарь чует врагов по каким-то признакам, ускользающим от европейца.

«Я надеялся что-нибудь у него выведать, а только себя выдал», — подумал Корантен.

«Вот пройдоха», — подумал кюре.

Когда Корантен и кюре вернулись в гостиную, на старинных церковных часах пробило полночь. Слышно было, как растворяются и захлопываются двери комнат и шкафов. Жандармы потрошили постели. Перад, с присущей сыщикам сообразительностью, залезал всюду и все перерывал. Этот разгром вызывал у преданных слуг, по-прежнему стоявших неподвижно, и ужас и негодование. Г-н д'Отсэр обменивался с женой и мадмуазель Гуже сочувственными взглядами. Все обитатели замка бодрствовали, их побуждало к тому какое-то жуткое любопытство. Перад спустился сверху и вошел в гостиную, держа в руках изящный ларчик из резного сандалового дерева, должно быть, привезенный некогда адмиралом де Симезом из Китая. Ларчик был плоский, размером с книгу in quarto [24] . Перад сделал знак Корантену и отвел его к окну.

24

В четверть листа (лат.).

— Нашел! — сказал он ему. — Этот Мишю, который предлагал Мариону восемьсот тысяч золотом за Гондревиль и собирался убить Малена, вероятно, холоп Симезов. Он, видимо, ради одних и тех же корыстных целей и угрожал Мариону и целился в Малена. Мне казалось, что у него могут быть какие-то убеждения, а на самом деле у него на уме было одно: он все пронюхал и, вероятно, явился сюда, чтобы предупредить их.

— Должно быть, Мален беседовал о заговоре со своим другом нотариусом, а Мишю, сидевший в засаде, услышал, что они упомянули имя Симезов, — сказал Корантен, развивая предположения своего коллеги. — Действительно, он не стал стрелять только потому, что надо было предупредить о беде, которая казалась ему страшнее, чем утрата Гондревиля.

— Он сразу разгадал, кто мы, — сказал Перад. — И тогда еще проницательность этого крестьянина показалась мне прямо-таки невероятной.

— Ну, это только доказывает, что он был настороже, вот и все, — возразил Корантен. — А впрочем, старина, не будем самообольщаться: от предательства всегда воняет, а люди простые чуют эту вонь издалека.

— Это только придает нам силы, — сказал провансалец.

— Позовите сюда арсийского вахмистра, — крикнул Корантен одному из жандармов. — Пошлем людей к Мишю, — пояснил он Пераду.

— Там Виолет, наш человек, — сказал провансалец.

— Но мы ушли, не получив от него никаких известий, — возразил Корантен. — Нам следовало бы взять с собою Сабатье, нас двоих мало. Вахмистр, — сказал он, увидев вошедшего жандарма, и остановил его, так что тот оказался между ним и Перадом, — смотрите не дайте себя околпачить, как только что околпачили вахмистра из Труа. У нас есть основания предполагать, что в дело замешан Мишю; ступайте к нему домой, присмотритесь там ко всему хорошенько и доложите нам.

— Когда мы задержали мальчишку и служанку, один из моих ребят услышал в лесу конский топот, и я послал четырех толковых молодцов вдогонку за неизвестными, — видно, кто-то намеревался там укрыться, — ответил жандарм.

Он вышел, и топот его лошади, донесшийся с мощеной дороги перед домом, вскоре затих.

— Итак, они либо пробираются к Парижу, либо решили вернуться в Германию, — мысленно рассуждал Корантен. Он сел, вынул из кармана куртки записную книжку, написал карандашом два распоряжения, запечатал их и знаком подозвал одного из жандармов.

— Скачите во весь опор в Труа, разбудите префекта и скажите ему, чтобы телеграф начал работать, как только рассветет.

Жандарм понесся вскачь. Смысл этого распоряжения и намерения Корантена были так очевидны, что сердца всех обитателей замка сжались. Но эта новая тревога явилась как бы лишь дополнением к терзавшим их мукам, ибо присутствующие не сводили глаз с драгоценного ларца. Переговариваясь между собой, агенты в то же время зорко следили за лихорадочными взглядами, которыми обменивались присутствующие. Какая-то ледяная злоба владела бесчувственными сердцами двух стражей, наслаждавшихся всеобщим ужасом. Человек, причастный к полиции, переживает все волнения охотника; но один напрягает свои телесные и умственные силы для того, чтобы убить зайца, куропатку или косулю, другой же делает это для того, чтобы спасти государство или монарха, чтобы получить щедрую награду. Следовательно, охота на человека настолько же превосходит своей сложностью и заманчивостью охоту на зверя, насколько человек

выше животного. Кроме того, сыщику необходимо выполнять свою роль до уровня тех великих и важных интересов, которым он служит. Поэтому легко понять, даже и не будучи причастным к его ремеслу, что жандарму приходится вкладывать в это дело такую же страстность, что и охотнику, преследующему дичь. Итак, чем больше приближались эти два человека к истине, тем больше в них разгорался пыл. Однако их поведение, их лица оставались все такими же спокойными и холодными, а их подозрения, мысли, намерения — все такими же непроницаемыми. Но всякий, кто наблюдал бы, как проявляется особый нюх у этих двух ищеек, пустившихся по следам неведомых и скрытых от них фактов, всякий, кто понял бы чисто собачье проворство, которое помогало им находить истину путем мгновенной оценки тех или иных возможностей, тот признал бы, что тут есть от чего содрогнуться. Как и почему эти столь одаренные люди пали столь низко, когда они могли бы подняться так высоко? Какой изъян, какой порок, какая страсть так унизили их? Неужели человек рождается полицейским так же, как он рождается мыслителем, писателем, государственным деятелем, художником, полководцем, — с тем чтобы всю жизнь шпионить, как те всю жизнь думают, пишут, законодательствуют, рисуют или сражаются? В сердцах обитателей замка жило только одно-единственное желание: ах, если бы громы небесные поразили этих негодяев! Все жаждали возмездия. И не будь здесь жандармов, эти люди взбунтовались бы.

— Нет ли у кого-нибудь ключа от шкатулки? — нагло обратился Перад к присутствующим, казалось, он вопрошает их в такой же мере голосом, как и движением огромного багрового носа.

Тут провансалец не без тревоги заметил, что в гостиной не осталось ни одного жандарма, только он да Корантен. Корантен вытащил из кармана маленький кинжальчик и стал всовывать его в щель ларчика. В ту же минуту с проселка, а потом с мощеной дороги, пересекавшей лужайку, донесся зловещий топот отчаянно скачущей лошади. Но еще больший ужас охватил всех, когда они услышали ее падение и ее предсмертный хрип, — она свалилась, как подкошенная, возле средней башни, — и словно гром поразил всех присутствующих, когда до них донесся шелест амазонки и вслед за этим в комнате появилась Лоранса. Слуги поспешно расступились, давая ей дорогу. Несмотря на стремительность скачки, она, видимо, глубоко страдала от мысли, что заговор раскрыт: все ее надежды рушились! Она неслась вскачь, поглощенная мыслями об этих рухнувших надеждах, думая о том, что теперь придется покориться консульской власти. И если бы не опасность, нависшая над четырьмя молодыми людьми и послужившая тем лекарством, при помощи которого она преодолела усталость и отчаяние, она упала бы тут же, сраженная сном. Лоранса почти загнала лошадь, спеша встать между своими братьями и смертью. Когда присутствующие увидели эту героическую девушку, бледную, осунувшуюся, со сбившейся набок вуалью, с хлыстом в руке, остановившуюся на пороге гостиной, откуда она пылающим взглядом окинула всю эту сцену и сразу проникла в ее смысл, каждому стало ясно благодаря неуловимому выражению, скользнувшему по хитрому и злому лицу Корантена, что теперь лицом к лицу сошлись два настоящих противника. Предстоял страшный поединок. Увидев в руках Корантена шкатулку, графиня взмахнула хлыстом и так стремительно кинулась к сыщику, с такой силой ударила его по рукам, что шкатулка упала на пол; Лоранса схватила ее, бросила на пылающие уголья и в угрожающей позе встала перед камином, прежде чем агенты успели прийти в себя от изумления. Глаза Лорансы горели презрением, на бледном челе и губах блуждала пренебрежительная усмешка, и в этом было для агентов что-то еще более оскорбительное, чем тот властный жест, каким она расправилась с Корантеном, словно с какой-то ядовитой гадиной. В добродушном г-не д'Отсэре вдруг пробудился рыцарь, кровь бросилась ему в лицо, и он пожалел, что при нем нет шпаги. Слуги сначала затрепетали было от радости. Отмщение, которого они жаждали, уже постигло одного из негодяев. Но их радость сразу же вытеснило жестокое опасение: сверху все еще доносились шаги жандармов, шаривших по чердакам. «Сыщик» — энергическое слово, в котором смешиваются все оттенки, отличающие друг от друга служащих полиции, ибо народ ни за что не хочет вносить в свою речь точные названия для всех, кто причастен к этой кухне, необходимой правительствам; сыщик великолепен и необычен тем, что никогда не выходит из себя: он обладает христианским смирением пастыря, он привык встречать презрение и сам отвечает презрением; оно преграда для толпы глупцов, которые не понимают его; об его медный лоб разбиваются любые оскорбления, он идет к намеченной цели как некий зверь, панцирь которого можно только пушкой пробить; зато если сыщика ранят, он, тоже как зверь, приходит в ярость именно потому, что считал свой панцирь непроницаемым. Удар хлыстом был для Корантена, — уж не говоря о боли, — именно тем пушечным выстрелом, который сокрушил его панцирь. Этот жест благородной и гордой девушки, полный такого омерзения, унизил сыщика не только в глазах немногочисленных обитателей замка, но, главное, в его собственных. Провансалец Перад бросился к камину; Лоранса ударила его ногой, но он схватил ее ногу, приподнял и тем заставил девушку из стыдливости опуститься в кресло, где она в тот вечер дремала. Это был трагикомический эпизод среди царившего ужаса, — контраст, нередкий в человеческой жизни. Желая во что бы то ни стало завладеть горящей шкатулкой, Перад обжег себе руки, но шкатулку достал, поставил на пол и сел на нее. Все эти маленькие события произошли мгновенно, причем не было произнесено ни единого слова. Корантен, придя в себя от боли, вызванной ударом, схватил мадмуазель де Сен-Синь за руки, чтобы удержать ее на месте.