Темное пламя любви
Шрифт:
Нет, тут что-то другое, только вот что?!
Ольгушка, разумеется, не усидела дома: выскочила вон, как была, простоволосая, только юбку на сорочку надела, кацавейку на плечи набросила да ноги в чуни [5] свои растоптанные сунула – в темноте того и гляди напорешься на сук, а то и на змею наступишь!
Ну, пока возилась Ольгушка, одеваясь, попадью она упустила. Исчезла тетка Лукерья, будто сквозь землю провалилась. Ольгушка по рощице побегала, в овражек заглянула – никого. Не станешь же звать да кричать: «Где ты, тетенька, отзовись!»
5
Лапти из пеньковой веревки. Иногда так называют обрезанные по щиколотку старые валенки или сапоги.
Нет, пора возвращаться. Очень страшно ночью в лесу! В чаще какие-то диковинные огоньки мелькают, перемигиваются, перебегают. То они разгораются сильнее, то меркнут.
А в глубине лесов, говорят, иногда просвечиваются старые клады!
Может быть, тетка Лукерья решила клад среди ночь искать? Не пойти ли Ольгушке ей помочь? Но страшно, ох как страшно! Не только темноты страшно: попадья скупая баба, увидит племянницу, решит, что та ее ограбить задумала, да еще пришибет заступом!
Ольгушка нахмурилась, пытаясь вспомнить, был ли заступ в руках тетки Лукерьи, когда она из дому уходила. Вроде бы не было. Так что, она голыми руками будет землю копать?..
Нет, клад тут, пожалуй, ни при чем.
Да что же в лесу делает-то тетка Лукерья?!
Так ни до чего и не додумавшись, так ничего и не узнав, только прозябнув от ночной прохлады, Ольгушка наконец пошла домой – от греха подальше.
Воротилась, чуни с ног сбросила, кацавейку на гвоздь в сенях повесила, улеглась на свою лавку, ряднинку, под которой спала, натянула на озябшие плечи, помолилась быстрым шепотом на сон грядущий, глаза смежила – а сон нейдет. Все про тетку думала: где она, да что она, да с кем она, да когда воротится?
Ночь шла, а тетка Лукерья все никак не возвращалась. Уже третьи петухи отпели, а ее все нет. Наконец Ольгушку, несмотря на тревогу, начала одолевать дремота. Только завела глаза – вдруг грохот в сенях! Словно что-то тяжелое упало!
Ольгушка подхватилась, выскочила из своей каморки, кухню перебежала, толкнула было дверь в сенцы, а она не открывается, будто ее завалили с той стороны. И стонет кто-то едва слышно!
Прислушалась – а это, оказывается, тетка Лукерья стонет:
– Оля… Ольгушка… помоги…
Господи, воля твоя! Что же это творится?!
А темно, а ничего не видно! Ольгушка лучинку от божницы зажгла, в светец воткнула, кое-как в этой полутьме на вершок дверь сдвинула – дальше не может: при каждом толчке тетка громче стонет да шибче охает.
Ну, боженька все ж надоумил: вылезла девка в окошко, обежала дом и заскочила в сени со двора.
Видит, тетка Лукерья лежит согнувшись, к двери приткнувшись. На ту минуту она обеспамятела, поэтому не охала, не стонала, когда Ольгушка ее в сторонку оттащила, чтобы двери можно было отворить, а потом заволокла в избу.
И заметила Ольгушка – что-то попадья вся мокрая. И волосы, и одежда. Платка на голове нет – видать, потеряла. Но почему мокрая? В речку, что ли, сорвалась с обрыва? Но речка с другой стороны, не с той, куда тетка Лукерья направлялась. Или в какой-то болотине увязла? Но поблизости никаких болот нет. Дождя тоже не было… Удивительно!
Простынет тетка, думает Ольгушка, в мокром-то, надо ее раздеть. Потянула с нее одежду, глядит – а все тело у нее исцарапано да изранено до крови! На шее царапины от чьих-то когтей глубоченные – диво, что из них кровь не струится. Или вытекла уже вся кровушка?.. Вот почему одежда тетки Лукерьи мокрая, значит!
– Господи, – пробормотала Ольгушка, – Боже милостивый, да что же это с вами, тетушка?!
Жалко ей тетку стало – чуть не плачет, все обиды забылись, хочет помочь, а не знает, что делать, как быть, кого звать. В округе ни одной порядочной знахарки не осталось после того, как Ольгушкины родители померли, а бабка Агафья, которая тоже травознайством пробавлялась, теперь в соседнюю деревню к сыну перебралась. Сын-то, чай, не выдаст родимую матерь, если опять на мир крещеный найдет страсть виновников беды искать среди тех, кто ни в чем не виновен!
А может, сбегать к Филькиной матушке, Марфе Игнатьевне Березкиной? Она хорошая, она всегда Ольгушку привечала, заступалась за нее вместе с отцом Каллистратом, когда ее сельчане в огонь хотели затолкать, Филькиной невестушкой ласково Ольгушку кликала, а что тетку Лукерью терпеть не могла, так кто ее терпеть мог, кроме отца Каллистрата, да и то лишь по его доброте неизмеримой? Но хоть и не любила Марфа Игнатьевна попадью, а все же не откажет помочь!
Метнулась Ольгушка к порогу – и вдруг слышит: тетка Лукерья зашевелилась.
– Племянушка, – бормочет, – подойди ко мне. Да свечей зажги побольше – страшно мне, страшно!
Девушка проворно с десяток свечей запалила – светло в комнатушке стало как днем. Опустилась на колени рядом с теткой Лукерьей:
– Что, тетенька? Водички попьешь? Чего тебе подать? Или сможешь подняться да в постель лечь? Долго ли захворать, на полу валяючись? А я быстренько за подмогой сбегаю.
А тетка Лукерья шепчет:
– Никуда не беги, никого не зови! Уж теперь никакая хворь меня не возьмет, и помочь никто не в силах. Поздно! Помираю… помираю я. Сядь около меня, Ольгушка, исповедаться тебе хочу! Грешна я, грешна! Через свой грех и отца с матерью твоих погубила. Простишь ли ты меня – не ведаю, однако земля меня не примет, ежели не откроюсь тебе во всех грехах своих. Молю Христом богом – выслушай!
Ольгушка стояла над ней подобно древу недвижному. Одеревенеешь небось от слов таких! Но ничего ей не оставалось – только слушать то, что хочет поведать перед смертью тетка Лукерья.
Когда она сказала, что погубила Ольгушкиных отца с матерью, девушка почувствовала, что всегда об этом догадывалась! Только боялась думать, что родная тетка на такой грех способна. И вот теперь она сама призналась в своем злодействе.
Слезы так и хлынули!
– За что?! – всхлипнула Ольгушка. – За что же?! Что они могли открыть, какой ваш грех?