Темные источники
Шрифт:
– Как тебе угодно, – сказал он, повернувшись к дому. Там, где дорога уходила вниз, под листвой деревьев, он еще раз увидел жалкую спину сидящего за рулем богача Андреаса, пристыженную спину, – спину, на которой было написано поражение, совсем как в детстве, когда Вилфред выпроваживал его, обронив на прощанье какую-нибудь снисходительную фразу.
Вилфред презрительно усмехнулся и с орхидеями в руках поднялся вверх по восьми знакомым ступеням.
Мать и сын сидели за столом в обшитой дубовыми панелями столовой на Драмменсвей. Не без торжественности подняли они бокалы белого бордо, как не раз прежде, как всегда. Это был маленький
– А не убрать ли их вообще? – предложил он, улыбнувшись чуть поддразнивающей улыбкой, как было принято между ними. – Ведь это всего лишь мой подарок… – Он встал и продолжал говорить, переставляя цветы. Описал встречу с Андреасом. Они вместе посмеялись над фамилией Эрн. – Только запомни, мама, они в родстве не с первым попавшимся орлом, а с синим на золотом фоне – это я на всякий случай, вдруг тебе придется встретиться с ними, с кем только не приходится встречаться в наше время.
Он сказал это с горькой гримаской, он говорил все, что положено говорить. Говорил, словно бы наслаждаясь унизительной процедурой повторения избитых фраз. Но смеявшаяся мать вдруг стала серьезной.
– Я знаю, что ты встречаешься с разными людьми, – сказала она.
Он посмотрел на нее с другого конца стола.
– И что же? – спросил он не без вызова. Чувство умиротворения и боевой задор вдруг слились для него в одно в этой комнате, почти квадратной, где все дышало устойчивостью и благородством пропорций.
– Я просто хотела сказать… ведь слухи доходят даже до меня, хоть я и живу взаперти и вообще не представляю, что происходит вокруг…
И вправду: годы войны и всемирного безумия прошли как бы мимо фру Сусанны Саген, не оставив па ней следа. Пожалуй, она чуть пополнела за эти годы, когда где-то вокруг, в далеком от нее мире, царила нужда; еще приятней округлились плавные линии ее фигуры, но по-прежнему не видно ни одной морщинки и выхолена так, что это выглядит почти вызывающе в эпоху, когда люди чванятся страданиями, которых сами не испытывают, – хотя бы из приличия они считают необходимым не оставаться от них в стороне и страдать.
– Я уверен, что дядя Мартин приносит тебе вести из внешнего мира, – холодно заметил сын. – Между прочим, ты раздобыла изумительных цыплят. Откуда, хотел бы я знать, берутся такие яства в нынешние времена?
– Мой брат Мартин всегда так мил. – Сказано это было как-то рассеянно, словно она хотела подчеркнуть, что думает совсем о другом.
– И связи у него, верно, недурные! – заключил Вилфред.
– Откуда мне знать… – прежним тоном отозвалась она. Отозвалась с присущей ей невинной готовностью относиться с полным безразличием к тому, откуда сваливаются на нее мирские блага.
– Но раз уж ты заговорил об этом, мой брат и в самом деле дал понять, что тебя часто видят на людях…
Это прозвучало не как упрек, а как вздох сожаления, вырвавшийся из сердца, считающего себя обязанным огорчаться в должное время по соответствующему поводу. Но в Вилфреде под влиянием хорошего вина, которым он запил отнюдь не такую уж маленькую порцию виски у Андреаса, зашевелилось беззлобное раздражение.
– В городе много говорят о дружбе дяди Мартина с немцами, – заявил он, невозмутимо отломив ломтик чуть присоленного хлеба – этот привкус соли сохраняли только маленькие пышные хлебцы пекаря Хансена, аппетитные хлебцы, на которые не оказывали действия непросеянная мука и всякие эрзацы, заполонившие во время войны пекарни норвежской столицы.
– Я полагаю, у тебя нет оснований жаловаться на твою семью, – заметила мать с ноткой негодования в голосе. Она нажала кнопку звонка, прикрепленного к низу столешницы. Служанка вошла, чтобы сменить тарелки. На столе появился сыр и нежный, блеклый осенний салат.
– Возьми, к примеру, твою тетку Клару, – продолжала фру Сусанна, когда они вновь остались наедине. – Ты ведь знаешь, что она перестала давать уроки немецкого в тот самый день, когда немцы начали эту беспощадную подводную войну против наших бедных моряков…
И снова Вилфред восхитился всеобщей национальной скорбью, которая проявлялась каждый раз, как только речь заходила о бедных моряках. Казалось, люди глотают слезы, стоит им упомянуть бедных моряков, и дрожат так, словно их самих только что окатило ледяной волной Атлантического океана.
– Она дошла до того, что уверяет, будто разучилась говорить по-немецки, – с восхищением продолжала фру Саген. – И право же, слова имеют волшебную силу: мне кажется, она и впрямь забыла язык.
– Прекрасно, – подтвердил Вилфред без тени иронии. Но мать внимательно поглядела на него.
– А твоя тетка Кристина? Как только стала ощущаться нехватка сахара и какао, она немедленно закрыла свою маленькую кондитерскую, хотя ее дела шли очень успешно. Но это еще не все – знаешь ли ты, что она преподает на Государственных курсах для домохозяек по использованию заменителей?
– Я же говорю: прекрасно, – примирительным тоном сказал он. – А кстати, мама, что, если к этому сыру мы выпьем по глоточку золотистого хереса?
Он сам встал, чтобы его принести, – проворный и ловкий в каждом своем движении. Она, как прежде, следила за ним. Во взгляде ее было нечто большее чем одобрение, нечто меньшее чем восторг, пожалуй, своего рода удовольствие оттого, что он действует так изящно и так по-хозяйски.
– Послушай, мама, – заговорил он, когда они поставили бокалы на стол. – Как по-твоему, из чего делаются эти эрзацы? – Он говорил таким серьезным и деловитым тоном, что она сразу растерялась.
– Не знаю, – ответила она. – Кристина недавно говорила мне, будто бы они совершенно превосходны. Наверное, это селедка, – добавила она с мимолетной и совершенно непроизвольной гримаской. – Селедка в виде бифштекса, селедка в виде… словом, насколько я понимаю, во всех видах. Это будто бы необыкновенно вкусно, – добавила она, словно извиняясь. – Кстати, тебе следовало бы попробовать этого сыру, мой мальчик. На мой взгляд, ты слишком исхудал, и обычно к концу лета у тебя загар гораздо темнее.
Осторожные слова, высказанные и в то же время невысказанные. Тень подозрения, упреки наготове.
– Кстати, дядя Мартин поместил кое-какие наши бумаги в более доходные предприятия, – вдруг сказала она. В голосе ее прозвучала нотка ребяческой гордости.
Он поглядел на нее в непритворном испуге:
– Ты хочешь сказать, мама, что ты тоже…
– Что тоже? – простодушно спросила она.
– …Тоже спекулируешь? – Слово прозвучало резче, чем ему хотелось. Она подняла руки, словно обороняясь от какой-то непристойности, произнесенной за столом.