Темные изумрудные волны
Шрифт:
— А потом?
— А потом он подсел на это дело — разные девушки, разные вокзалы, разные города…
— Ну, правда, расскажи!
— Не знаю, если честно. Не слежу за его личной жизнью.
— Правда? — спросила она саркастическим тоном. — А мне так кажется, что ты какой-то летописец чужой личной жизни; все время рассказываешь про своих знакомых, и никогда — о себе. Когда твой рассказ предваряется этим вступлением — «один мой знакомый» — меня уже начинает трясти. Твоя личная жизнь до меня, — это что, военная тайна?!
Андрей был поражен её резким тоном. Впервые он видел
— У тебя что, язык умер?
Андрей не мог вымолвить ни слова. Тогда она сказала немного мягче:
— Говори, мои уши открыты для твоих откровений.
— Ты у меня первая, — выдавил он. — Ты — свет моей одинокой молодости.
— Ну, знаешь ли… — тихо проговорила Катя. — Ты решил поиздеваться надо мной?!
— Я самый неискушенный в мире человек, ты разве не заметила? Вспомни, как я себя повел тогда, первый раз. Как угловатый подросток, увалень.
— Что я, по-твоему, дура? Не могла ж я отдаться какому-то недоумку, да ещё в первый же день.
— То был не первый день нашего знакомства. Ты поступила очень осмотрительно.
Катя попросила его не уводить разговор в сторону — она сама как-нибудь разберется, осмотрительная она или легкомысленная, и аналитики ей не нужны, к тому же, — …я поступила из гуманных побуждений. Я не могла отказать. Это бы разбило твоё сердце.
Помолчав, еще тише выразила свое неудовольствие:
— Ты совсем не дорожишь нашими отношениями. Если бы ты меня так о чем-то просил, то убеждена: я бы выложила все, что тебя интересует.
Его охватили сомнения. Может, рассказать что-нибудь?
— Но какое для тебя имеет значение сбор интимного анамнеза? — спросил он в надежде, что все-таки она не будет так настаивать. — Любовь не дает вести разговор о том, что было до любви. Мне, допустим, безразлично… Было… и ладно. Главное, что ты теперь — моя!
— Ты что, намекаешь на моё прошлое, поражающее порочащими связями?
С этими словами она развернулась и быстро пошла в сторону тропинки, спускавшейся в ущелье.
Андрей побежал вслед за ней. Что с ней сегодня такое?! Обогнав её, преградил ей дорогу, и заключил в свои объятия. Она безвольно прижалась к нему. Он почувствовал, какая она слабая.
— Бывает, женщины приходят к своим возлюбленным с гораздо более богатой историей, чем у меня. И никто их за это не упрекает.
— Давай, чего уж там, обвиняй меня, кидай мне все камни за пазуху. Невнимательный, нечуткий, теперь голоса тебе рассказали об упрёках.
— Расскажи! — капризно сказала она.
Катя упрашивала его ласково, целуя и прижимаясь к нему, надувала губки, умоляла, обижалась, приводила доводы. Увидев в его глазах сомнения, усилила натиск.
Он закрыл глаза. Вспомнил студенческие годы, пролетевшие, как ветер сквозь ярко-чёрные пряди Машиных волос.
— Хорошо.
И Андрей рассказал случай, произошедший с ним, когда к нему на дежурство приходила Маша. События той ночи навсегда врезались в его память. Только про Машу в его рассказе не было ни слова.
Это случилось на третьем курсе. Ночью привезли погибшую женщину, и, когда Андрей осматривал на улице лежавшее на носилках тело, вдруг появился Марк, знакомый одного из санитаров. Он часто приходил в морг просто для того, чтобы посмотреть на трупы, обычно по ночам, — когда выпьет, или уколется. Ничего особенного, многие так делали. Сидят где-нибудь в компании, выпивают, тут кто-то вспоминает: у меня друг в морге работает, айда на экскурсию! Приедут, посмотрят, и веселье продолжается.
Марк был другой. Он приезжал всегда один, просил проводить его в подвал. Подолгу осматривал мертвецов с каким-то странным любопытством, говорил, что это делает «для души», взгляд у него при этом был какой-то одичалый, кромешный. После «экскурсии» сразу уезжал, не оставаясь, как это все делали, чтобы выпить.
Андрей поставил ему диагноз — хрестоматийный шизоид — и на своих дежурствах не пускал его.
В ту ночь Марк вынырнул откуда-то из темноты, подошел к родственникам погибшей, представился «сотрудником», участливо поговорил, помог занести тело в подвал. В его поведении не было ничего подозрительного. Он присутствовал в регистратуре при заполнении журнала, затем, когда родственники ушли, сам закрыл за ними дверь на уголок. Вернувшись, заглянул через плечо Андрея в журнал. Графа «ценности» еще не была заполнена.
Марк начал что-то говорить, и Андрей не сразу понял значение его слов. Смысл сказанного медленно доходил до сознания. Марк предлагал вынуть золотые зубы изо рта погибшей. В журнал-то еще ничего не записано. А родственники уже поставили свою подпись.
Андрей покрутил пальцем у виска, оценивая Марка как противника — интуиция подсказывала неизбежность поединка. Он оглянулся на Машу, она сидела на диване у стены, с широко раскрытыми от ужаса глазами. В это время Марк взял со стола ключи и, развернувшись, направился к выходу. Андрей схватил его за руку, но тот с силой оттолкнул и направился в подвал, на ходу вынимая из кармана нож.
Андрей стал звонить дежурному эксперту, но тот не отвечал — тоже в ту ночь был не один. Нужно было срочно что-то делать. Маша сказала — вызвать милицию. Он уже набирал «02», как вдруг представил, что сейчас делает этот маньяк там, в подвале. Андрей положил трубку и направился на улицу, чтобы позвать на подмогу ребят из «Реквиема». Но, когда снял с петель железный уголок, решение пришло само собой. С железкой наперевес он побежал в подвал.
Он успел — Марк еще не повредил тело. Когда Андрей вошел в холодильную камеру, тот сидел на корточках перед телом женщины, пытаясь ножом раздвинуть сведённые окоченением зубы.
Подняв голову, Марк посмотрел на Андрея страшным, диким взглядом. Его мертвенно-бледное, отдававшее синевой лицо искажала отвратительная гримаса, глаза блестели, зрачки были меньше булавочной головки, их почти не было видно.
Он попытался встать, но был сбит с ног ударом железного уголка в висок. Посыпались размашистые и беспорядочные удары. Когда Андрей опомнился, Марк лежал на полу, рядом с телом женщины, которое пытался осквернить. Нож валялся рядом. Покрытый коричневой плиткой пол был весь залит кровью. Брызги крови были повсюду — на теле женщины, на белой настенной плитке, на халате Андрея, судорожно сжимавшего окровавленный уголок.