Темные ночи августа
Шрифт:
Грехов что-то нервничал. Это было даже странно.
«А он все прет, гад! — вдруг сказал Преснецов с непонятной веселостью. — Может статься, мы скоро окажемся у него в тылу».
«Да, — кивнул Лазарев, — все прибрежные аэродромы заняты немцами. Придется жить и действовать под боком у противника».
«Жить и действовать! — Рытов криво усмехнулся. — Разок бы сходить до Берлина».
«Но почему? — быстро спросил Ивин, — Почему, собственно? Ночные полеты, внезапность… У нас есть шанс».
«Не рвись, — хмуро сказал Рытов. — На войне не надо торопиться».
Навроцкий сидел, наклонив голову и не проявляя никакого
«Но почему? — снова спросил Ивин. — Ночные полеты…»
Навроцкий поднял голову. На его лице было выражение скуки и раздражения. Редко я его таким видел.
«Ночные полеты… — Он неожиданно улыбнулся, и я узнал прежнего Навроцкого. — Темного времени нам, Юра, не хватает. Чтобы оказаться над Берлином ночью, мы должны взлетать в сумерках. То есть минут двадцать — двадцать пять мы будем идти при свете дня вблизи прибрежных аэродромов, на которых сидят немецкие истребители. Чего же им не перехватить тяжело нагруженные машины, да еще идущие с набором высоты?»
Ивин растерянно повернулся к Преснецову.
И мне нравился этот веселый, никогда не унывающий летчик. Как-то один молодой штурманец заявил при всех, что с Преснецовым он готов лететь куда угодно. Он сказал, что когда видит рядом самолет Преснецова, то уверен, что с ними ничего не случится. Может, и не стоило мальчишке-штурману говорить этакое при своем командире, но Преснецова он понял: прочный человек. Точно, его ничем не проймешь. Обвались у Преснецова стена за спиной, он и ухом не поведет.
Нельзя сказать, чтобы ему везло больше других. Скорее наоборот. В первом же боевом вылете Преснецова выбили из строя. На горящей машине он все-таки перетянул через линию фронта и сумел посадить самолет на картофельном поле. Через два дня экипаж вернулся в полк, а на следующее утро вылетел на задание. Или взять случай под Двинском. Прямым попаданием зенитного снаряда у Преснецова вырубило левый мотор. Он шел впереди нас, а тут заковылял и начал заметно отставать. Тогда немцы на него и насели. Один «мессер» аккуратненько подбирался к Преснецову и все огня не открывал. Решил, видать, действовать наверняка. А другие «мессеры» молчали. Ждали, что из всего этого получится. В общем, с Родькой Преснецовым можно было прощаться. И тут он вдруг развернулся и пошел на истребитель. Атаковал, понимаете! Штурман бил из пулемета, стрелял радист, чадящий бомбардировщик пер на немца и плевался огнем. Немец не выдержал атаки в лоб, нырнул под Преснецова, звено «мессеров» рассеялось и для новой атаки уже не успело перестроиться.
Как и мой командир, Преснецов любил летать на «свободную охоту». Он летел, еще не зная района поиска и цели. Помню его возвращения. «Транспорт!» — кричал он с порога. Или: «Танкер! Развалился к черту!» Или, злясь, бросал мимоходом: «Баржа! Торпеду жаль было тратить». Ему говорили: «Найти транспорт… лететь в одиночку… у берега замечены немецкие истребители…» Преснецов безмятежно улыбался. В его лице ничего нельзя было прочесть. Он, похоже, не знал страха. Точно! Страха не было в его душе. Негде ему там было поселиться.
Словом, лучше бы этому мальчишке Ивину держаться Преснецова.
8
Родьке Преснецову было семь лет, когда он лишился родителей. Его взяла к себе тетка, хотя у нее и своих было пятеро. Она то жалела сестру, родькину мать, то ругала ее:
— Дура Наталья, утянулась за своим непутящим… Жила бы дома и горя не знала.
Мать Родьки, мастерица-белошвейка, обшивала слободских щеголих, а отец был человек пришлый, вроде инородца. Его так и звали иногда: «казак» или «цыган». Не любили в слободе родькиного папашу. Народ тут был положительный, строгий — мастеровые. По гудку они шли в паровозные мастерские, а после работы ковырялись у себя в садах и огородах. Своими домишками слобода прислонилась к городу, к его задымленным кирпичным стенам. Слободской люд сжился с этим соседством и не спешил уходить в город.
Родькин отец появился неизвестно откуда — то ли с Кубани, то ли с Дона, из какой-то казачьей станицы, название которой никто не помнил — чернявый, смуглый, горбоносый, насмешливый и упрямый. Взяли его в дом только поддавшись на слезы Натальи и уговоры старшей ее сестры, чего та себе после простить не могла. Насмешливый горбоносый казак пришел в хороший дом с крепким хозяйством, но и не думал это ценить или как-то норов свой унять. Поработав в мастерских, он на месяц-другой исчезал, оставляя в слезах Наталью. Возвращался исхудавший, прокаленный солнцем, без копейки в кармане — только смеялся и скалил крепкие зубы. Наталья, как девчонка, хотя и брюхатая уже была, радовалась возвращению милого, забывала обиды, ластилась к мужу и повторяла:
— Не уходи, Проша…
Проша говорил, что нынче у него не сладилось, в худую артель попал, а в другой раз дело непременно выгорит и вернется он с деньгой. Прохор никогда не обещал остаться, потому что «волю любил». Взяв с мужа слово, что он ее не оставит, Наталья счастливая засыпала на груди своего казака.
Однажды весной они подались в Астрахань, на рыбные промыслы. К осени пришла от них весточка. Наталья писала родным, что плавают они с Прошей на рыбнице и живут хорошо. А после не было от них ни слуху ни духу, и лишь через полгода узнали в слободе, что Наталья со своим казаком сгинули в непогоду в этом самом Астраханском море.
Старики не любили Родьку: упрямый черноглазый внук напоминал им ненавистного зятя-примака. Дед после смерти любимой дочери забросил кузницу и начал выпивать, хотя никогда не любил хмельного. Руки у него были те же, но теперь железо не слушалось его, и, возвращаясь в тоске домой, он, случалось, бил Родьку. Но однажды парнишка перехватил дедову руку, отвел от себя и спокойно посмотрел на старика угольно-черными глазами.
— У-у, нехристь! — сказал дед. — Змееныш… — Он упал на стол лицом и заплакал.
Сердобольная тетка взяла племянника к себе. Он теперь сидел за столом с ее меньшими, такой вроде близкий по крови, но такой непохожий на них — белобрысых, с бесцветными ресницами. И как своих меньших, она учила его не бояться темноты, собак, чужих людей. Родька смотрел мимо нее и отчаянно зевал. И тут она увидела, что привела в дом взрослого парня, который не нуждается ни в ее наставлениях, ни в ее жалости. Он уже умел постоять за себя и без долгих размышлений пускал в ход кулаки.
Безотказный Родька честно отрабатывал свой кусок хлеба: ходил за скотиной, колол дрова, справлял по дому любую работу. Он никогда ни о чем не просил и даже не спрашивал ни о чем, а если и подавал голос, то всегда начинал одинаково: «Батя говорил…»