Темный ангел
Шрифт:
Гвен повернулась к нему. На лбу у него снова выступила испарина, открытые глаза были неподвижны, губы почернели, и из них вырывались какие-то неразборчивые звуки, после чего они замерли в полуоткрытом состоянии.
Гвен схватилась за колокольчик, вызывающий сиделку. Откровенно говоря, теперь вид Шоукросса пугал ее. Прежде чем она позвонила, Шоукросс стал разговаривать – поток слов и фраз, некоторые из которых она могла разобрать.
– Черные ленточки! – выкрикнул Шоукросс, и, хотя голос у него был сдавленным, слова были четко различимы.
Гвен охватил ужас и отвращение. Ленточки, ленточки – о, почему он заговорил о них? Она с силой
– Эдди, – прошептала она. – Эдди, дорогой мой. Ты должен отдыхать, тебе не надо разговаривать, прошу тебя, Эдди…
Голос Шоукросса перешел в неразборчивое бормотание, из горла рвались глухие булькающие звуки, на губах вскипели капельки слюны. Гвен испуганно смотрела на него. Неужели его сотрясает смертная дрожь? Она еще раз дернула шнур, и тут же глаза Эдди перестали метаться из стороны в сторону: казалось, они уставились ей в лицо. Глядя прямо на нее, он отчетливо произнес:
– Ты позвала меня. В лесу. Я слышал, как ты зовешь меня.
– Нет, Эдди, – начала Гвен, испугав сиделку, которая только что вошла и услышала разговор. – Нет, Эдди, ты ошибаешься, ты бредишь. Пожалуйста, успокойся…
Но ее слов он не расслышал, ибо в эту долю секунды пересек самый важный рубеж. Сиделка, склонившись, коснулась горла Эдди, вздохнула, посмотрела на часы и сказала:
– Он отошел.
Необходимо было произвести обмывание, снова уложить, сменить ночную рубашку, наволочки, простыни. Медсестра попросила передать через кухню, чтобы из теплицы доставили цветы, желательно лилии.
Они прибыли, и примерно к девяти настал черед других формальностей. По всему дому были опущены портьеры, и в сумеречном свете собрались все члены семьи Кавендиш, чтобы отдать последнюю дань уважения усопшему. Мальчик, Окленд, Фредди и Стини не скрывали своего страха перед обрядом, поскольку их подводили нервы, но только не Констанцу. Она вошла последней и застыла между Гвен и Дентоном Кавендиш в ногах кровати.
Она смотрела на херувимов, на позолоченный королевский герб, на ложе, на котором всего несколько дней назад позировала перед камерой Мальчика. Она видела перед собой отца – глаза закрыты, холщовая повязка стягивает подбородок. Протиснувшись мимо Гвен, она склонилась к телу и отпустила сухой поцелуй в воздух рядом с его щекой.
В комнате стоял густой аромат лилий, цветов, которые отныне и навсегда Констанца будет ненавидеть. Она не плакала; она не произнесла ни слова. Она прислушивалась к звуку птичьих крыльев; хотя стоял день, но она знала, что ее защитник здесь, при ней, в этой комнате.
Молчание Констанцы и отсутствие слез обеспокоило Гвен. Она отвела ребенка в ее комнату, усадила и стала говорить с ней тихо и мягко – насколько могла себе позволить. Гвен понимала, что слова, которые она произносит, банальны, тем не менее продолжала говорить. Она подумала, стоит ли упоминать о присутствии Констанцы на лестнице в гардеробную, где ее и обнаружила няня, но решила промолчать. «Этот ребенок способен на куда более глубокие чувства, чем можно представить», – сказала себе Гвен.
– Констанца, я хочу, чтобы ты знала, – наконец проговорила она, – что мы чувствуем ответственность за тебя. Это все необходимо обдумать, но, помни, у тебя всегда будет дом, тут, с нами, в Винтеркомбе.
Констанца ожидала этих слов. Она понимала, что, несмотря на слезы в глазах Гвен, ее приглашение продиктовано чувством вины, а не привязанностью
– Я понимаю, – со свойственной ей скованностью ответила она. Наступило молчание. Она не сводила глаз с Гвен. – Когда увезут моего папу?
Вопрос застиг Гвен врасплох.
– Сегодня попозже, Констанца. Днем. Но лучше не присутствовать при этом, моя дорогая…
– Когда его тут не будет… – Констанца коснулась маленькой шершавой ладошкой рукава Гвен, – тогда можно, я посижу в его комнате? Одна. Только немножко. Чтобы я могла проститься с ним.
– Конечно, Констанца. Я понимаю, – ответила Гвен, растроганная этой просьбой.
И во второй половине дня, когда Гвен убедилась, что катафалк отъехал, она сама привела Констанцу в Королевскую спальню. Она открыла дверь и зажгла лампы – она не хотела, чтобы маленькое сердечко ребенка разрывалось еще и от страха. Она убедилась, что кровать перестелена и лилии убраны, и усадила Констанцу в кресло.
– Ты уверена, что хочешь побыть тут одна, Констанца? Хочешь, я посижу с тобой?
– Нет. Мне хочется остаться одной, – со странной вежливостью ответила девочка. – Только немного. Полчасика. Я хочу вспомнить его.
– Я приду к четырем, – ответила Гвен и оставила ее.
Оставшись одна в комнате, Констанца из-за плеча бросила взгляд на ложе. Складки алькова пугали ее: они вздымались и опадали волнами.
Она осторожно подобралась к кровати. Выкинув руку, резко отдернула покрывало. Вид подушек успокоил ее. Они были чистыми и гладкими. Констанца вернула покрывало на место и разгладила его. Она отступила от кровати. Медленно обошла комнату, на ходу притрагиваясь к предметам мебели. Спинка стула, торчат колючие волоски набивки из конского волоса. Спинка другого стула, на этот раз обтянутая бархатом; она разгладила складки салфеточки в изголовье. Она прошла в гардероб, потом в ванную, включая всюду свет. Она уставилась на большую медную ванну, на ее ручки и рычаги, чудо немецкого производства. Из раковины она взяла кусочек гвоздичного мыла и сунула его в карман.
Она вернулась в спальню. Теперь ее действия стали более целенаправленными. На комоде лежали личные вещи отца, извлеченные из карманов вечернего костюма, когда его принесли сюда: несколько монеток; портсигар; коробка спичек; карманные часы на цепочке; чистый, неиспользованный носовой платок.
Констанца поднесла его к лицу, но он был недавно отглажен и не сохранил запахов отца. Она понюхала его, прижала к лицу и положила обратно на комод. Взяла часы с цепочкой. Она с трудом открыла крышку часов. Вгляделась в циферблат. Часы, которые не заводили несколько дней, стояли. Их маленькие черные стрелки торчали в разные стороны. Констанца щелкнула крышкой. И плотно сжала часы в руке. Еще раз из-за плеча бросила взгляд на кровать. Та по-прежнему была пуста.
Бочком, подобно крабу, Констанца перебралась от комода к письменному столу, который стоял между окнами. Стол был не заперт. В правом нижнем ящике под листами бумаги и письменными принадлежностями хранился дорожный несессер. Он, как всегда, был закрыт. Маленький серебряный ключик от него висел на цепочке часов.
Констанца закусила мелкими зубками кончик языка. Нагнулась. Сосредоточилась. Вставила ключик в отверстие замка и повернула его.
Внутри несессера была пачка писем и счетов, на которые она не стала тратить времени. Под ними лежал блокнот в черной обложке, смахивающий на те, которыми дети пользуются в школе: на нем не было никакой наклейки с надписью.