Темный ангел
Шрифт:
– Ни при чем. Причин сколько угодно. Может, я переволновался. Я чувствовал, как утекает время – по каплям. И ничего не меняется. Это место, этот дом, эти люди – они… выводят меня из себя. Я готов сделать… что-то из ряда вон. Убить кого-то. Пустить себе пулю в голову. Поджечь дом – стоять и смотреть, как вздымается пламя, пожирая картину за картиной, всю мебель, всю эту ложь, все недомолвки; все исчезнет в огромном величественном пожарище. – Он остановился. – Это сумасшествие?
– Да.
– Ну, может быть. Но это то, что я чувствую. Теперь оно ушло – почти ушло. Я обидел тебя? Прости, если ты огорчена.
– Как я могу заставить
– А ты можешь?
– Если ты не будешь торопиться, смогу. Но ты будешь делать, что я тебе скажу, то есть…
Окленд повернулся. Он видел перед собой ее волосы, ее глаза, ее шею, ее грудь. В сумраке сеновала Дженна всматривалась в его лицо. В нем читалось незнакомое ей напряжение. Она положила руки ему на бедра. Окленд перевел дыхание и откинулся назад.
– Я верю тебе. Почти верю. Покажи мне.
Наверху Гвен дрожащими руками сменила полотняные шлепанцы на кожаные туфли. Она снова взяла котиковую шубку: если по возвращении она наткнется на кого-нибудь, то должна выглядеть совершенно естественно, и, держа шубку в руках, остановилась, глядя на свое отражение в высоком зеркале.
Ею овладела нерешительность. Что она скажет Эдди? Что сделает? Решится ли она сразу положить конец их связи или подождет до утра, когда успокоится – и вот тогда примет решение?
«Кто я?» – думала она, глядя на бледное, полное напряжения отражение. Несмотря на свои тридцать восемь лет, Гвен чувствовала себя сущей девочкой – но та, что глядела на нее из стекла, была отнюдь не девочкой.
«О, пусть я обрету мудрость», – подумала Гвен и со стоном отвернулась от зеркала. И тут же услышала легкий стук в дверь. Гвен застыла на месте. Это, должно быть, горничная, решила она, но что горничная подумает, увидев шубку? Она лихорадочно попыталась вернуть ее на вешалку, но мех запутался в вышивке платья. Она как раз успела высвободить его, когда дверь открылась. В комнату вошла Констанца.
– Там Стини, – без предисловий начала она.
Гвен побледнела, ее охватила холодная дрожь зловещего предчувствия.
– Я думаю, ему приснился страшный сон, – сказала Констанца, не спуская глаз с лица Гвен. – Он звал вас и плакал. Вроде у него жар. Я подошла к нему и потрогала. Он не проснулся. Мне показалось, что у него… лихорадка. – Констанца говорила четко и ясно, в глазах у нее появилось настороженное выражение, когда она перевела взгляд с бледного лица Гвен на шубку, которая теперь лежала на кровати. – Ага. Вы только что собирались уходить, – продолжила Констанца ровным голосом, словно намерение Гвен отнюдь не удивило ее. – Прошу прощения. Мне разбудить няню?
Гвен не стала терять времени на ответ. Ей было некогда обращать внимания на странность ситуации, потому что раньше Констанца никогда не показывалась у нее в комнате; она даже не заметила, что девочка только что извинилась – а ведь Констанца никогда не извинялась. Едва замерли звуки ее голоса, Гвен забыла о ее присутствии. Она уже устремилась к дверям.
Гвен пробежала по коридору, взлетела по лестнице к детской и кинулась к Стини, своему малышу, своему сыночку, которого она любит больше всех, – и пока бежала, она возносила молитвы: «Господи, прости меня, Господи, прости меня – но только бы со Стини все было в порядке!»
Она распахнула двери в детскую и кинулась к кроватке. Стини спал. Когда она опустилась на колени рядом, он свернулся калачиком, что-то пробормотал и почесал себе
Констанца вошла в комнату вслед за ней, но Гвен отослала ее.
– Возвращайся в свою комнату, Констанца, – сказала она, не глядя на нее. – Иди спать. Я останусь со Стини. Он будет спокоен, пока я рядом.
Констанца выскользнула из комнаты, и дверь закрылась. Гвен осталась стоять на коленях у кроватки сына. Она положила руку ему на лоб и ощутила биение жилки на виске. Все старые страхи всплыли у нее в памяти: Хэвиленд, местный врач, качающий головой; специалист из Лондона, который, отведя ее в сторону, говорит, что он хочет быть с ней честным и надежд почти не осталось. Один из ее мертвых детей – кто это был? Маленькая девочка, вот кто; лежащая у нее на руках, как вылепленная из желтоватого воска, с посиневшими губками. Хрипы крупозного воспаления легких, ужас перед скарлатиной, когда у Стини так опухло горло, что он не мог сглатывать даже слюну, а лишь по каплям пил воду. Неделя кризиса, она ежечасно обмывала его тельце уксусом и прохладной водой в стараниях сбить температуру. Когда жар достиг предела, Стини перестал узнавать ее, он уже не мог говорить. Боже милостивый!
Гвен прижала голову к груди мальчика. Лобик у него был прохладным; дыхание ровным, сердце не частило. Гвен сосчитала частоту пульса и постепенно стала успокаиваться. Не было никаких признаков высокой температуры – Констанца, должно быть, ошиблась; все дело просто в плохом сне, вот и все. Стини здоров, и Бог проявил к ней милосердие. Но Гвен знает, насколько хрупка грань между жизнью и смертью: она не толще волоска, и прервать ее можно одним дуновением. Порой самые обычные детские заболевания, простые царапины способны стать убийцами. Гвен понимала, что получила предупреждение. На этот раз, думала она, уткнувшись лицом в ладони, ей явили снисхождение. Бог не стал карать ее, но Он недвусмысленно напомнил ей о Своем величии.
Сложив ладони перед грудью, она склонила голову. Она молчаливо каялась в своем романе с Шоукроссом: начиная с этой ночи, она будет стараться соответствовать тем идеалам, которые ей внушали с самого детства, будет верной женой и добродетельной матерью. К ее удивлению, решение не принесло ни боли, ни сокрушения, вместе с ним пришло успокоение. Еще этим утром ей казалось, что узы, связывающие ее с Шоукроссом, никогда не порвутся, а вечером они уже исчезли. Склонив голову, Гвен сказала себе, что сделала моральный выбор между истиной и ложью, между святым таинством брака и пороком. Но в глубине сердца она понимала, что это был выбор между сыном и любовником – и на этот счет сомнений у нее не было.
Вечер Гвен провела в комнате Стини, позволяя умиротворению овладевать ее душой; затем она спустилась к гостям.
Пламя в камине гостиной все еще пылало, прислуга сновала между гостями, но вечер уже достиг кульминации и начал сходить на нет. Пожилой герцог с супругой, которые уже давно давали понять, что собираются уходить, двинулись к выходу. Это стало намеком для других гостей, кто не оставался в Винтеркомбе. Пошел поток благодарностей, поздравлений и прощаний. Отъезжавшие гости находились в прекрасном настроении; слуги суетились, поднося шляпы, пальто и трости; к переднему крыльцу то и дело подъезжали моторные экипажи и коляски. Остающиеся тоже толпились у выхода, прощаясь с остальными, но и они, один за другим, стали желать Гвен спокойной ночи.