Темный ангел
Шрифт:
Гвен всерьез забеспокоилась. Она чувствовала, что он не просто тяготится ею, он избегает ее. Если удавалось остаться наедине, Гвен пускалась в бесконечные рассуждения на самые различные темы, особенно о предстоящем бале Констанцы, только не о том, что ее по-настоящему беспокоило. Она сама осознавала никчемность своей болтовни, но ничего не могла с собой поделать: с каждым днем ее рассуждения становились все пространнее, а темы оставались ничтожными и тривиальными; она поняла, что не в силах остановиться.
– Я выбрала эту парчу, как ты находишь, Окленд?
Это был последний
– И фасон тоже важен, – продолжала она, – а теперь выбрать из чего-то очень непросто. Понимаешь, мне очень не хочется выглядеть отставшей от моды. Мод вырезала мне одну модель из своего журнала. Зауженное, как теперь носят. Но только я не совсем уверена… – Гвен осеклась.
Окленд повернулся сначала к отрезу ткани, затем из вежливости к протянутому рисунку, и Гвен поняла, что он не видит ни того ни другого. Она подняла взгляд и на его лице, в его глазах, прежде чем ему удалось скрыть это, увидела такое выражение, что ее словно ударили в самое сердце. Она не могла определить это выражение – возможно, опустошенность, смешанная с гневом. Окленд смотрел на вырезку из модного журнала, как в яму, где скрывалось нечто неописуемо ужасное.
– Окленд, прости меня. Мне очень жаль… – Отрез парчи выпал из ее рук.
– Не извиняйся. Пожалуйста, не нужно. Я тебя понимаю, – Окленд взглянул на мать, будто впервые увидел ее с тех пор, как вернулся домой. Гвен склонила голову, пытаясь не выказать набегавших слез. Окленд сжал ее ладонь в своих руках и не отпускал, пока она не успокоилась.
– Расскажи мне о своем платье.
Он подошел к окну, так что Гвен пришлось отвечать ему в спину.
– Это все такие мелочи, Окленд, я сама понимаю.
– Разве?.. Может, и так, поэтому мне приятно будет о них узнать. Ну же, рассказывай… О своем платье и о платьях Мод, Констанцы, как будет украшен бальный зал, кто придет, кто нет…
И Гвен принялась рассказывать. Сначала неохотно, затем увереннее, заметив, что Окленд и вправду прислушивается к ее словам, и они будто убаюкивают его.
Затем он отошел от окна и сел рядом, откинувшись на подушку и опустив глаза. Гвен взглянула на его бледное лицо. Она несмело протянула руку и потрепала его волосы. Окленд не отстранился и не оттолкнул руку. Чувствуя, что ее слова действуют на него утешающе, Гвен продолжала. Разговор незаметно перешел на воспоминания о давно минувших днях в Винтеркомбе, во времена, когда Окленд был ребенком. Течение времени точно пошло вспять. Гвен будто снова оказалась в детской со своим мальчиком, своим Ариэлем, маленьким Эльфом. Стини тогда еще не родился, и она не знала человека по имени Эдвард Шоукросс.
– Я так называла тебя, Окленд, – тихо произнесла она, бросив осторожный взгляд на Дентона, по-прежнему дремавшего у камина. – Это все из-за твоих глаз. Ты так отличался от Мальчика или Фредди. Ты не забыл, Окленд?
– Не забыл – чего?
– Тех имен, которые я придумывала тогда. Твой отец выходил из
– Мне кажется, я помню. Может быть…
– Ты был такой непоседа, Окленд, вечно лез куда-нибудь. А если не мог забраться, начинал на себя сердиться. Тогда я сажала тебя к себе на колени и разговаривала с тобой так, как сейчас. Возле очага было так мирно и спокойно. Помню однажды…
Гвен продолжала тихим голосом. Окленд закрыл глаза и попробовал, сосредоточившись, представить себе эту детскую, эти умершие годы. «Если бы удалось сосредоточиться как следует, – подумалось ему, – то, возможно, все бы получилось». Но как он ни старался, перед его глазами все время, вот уже несколько недель, стояла другая картина.
В ней не было ничего особенно страшного, могли быть и похуже, как он понимал, но почему-то именно эта вторгалась в его сознание особенно часто. Вот она снова возникла. Это была часть человеческого тела. На сей раз нога или рука, закоченевшая в предсмертной судороге и торчавшая из напластований грязи, он вначале принял ее за сухую ветку дерева. Нет, в этот раз была не рука, а челюсть, дочиста обглоданная крысами. Зубы еще были на месте, можно было сосчитать чернеющие пломбы. «Поцелуй меня, любимая», – один из его людей подобрал челюсть и устроил с ней представление – в самом деле, казалось, что черный зияющий рот говорит: «Только один поцелуй, любимая…» Солдат засмеялся, а затем отшвырнул челюсть прочь – сказал, что она воняет.
Окленд открыл глаза и поднялся.
– Где Констанца?
– Констанца? – Гвен, оторвавшись от своих воспоминаний, удивленно взглянула, – я же тебе говорила. Они ушли в оперу со Стини и Фредди, в ложу Монти.
– Что за опера?
– «Риголетто», кажется.
– Ты не против, если я выйду ненадолго. – Окленд склонился и поцеловал мать. – Хочу немного пройтись.
– Пройтись, Окленд? В Лондоне?
– Ненадолго. Скорее всего зайду в клуб. – Окленд уже направился к двери. При упоминании о клубе лицо Гвен просветлело.
– Все-таки ты решил показаться на людях, дорогой? – Она встала, подошла и взяла его за руку. – Тебе стало легче? Вижу, что да. Вот-вот, ты выглядишь уже лучше.
Она поцеловала его. Коснувшись ладонью лица, взглянула ему в глаза:
– Окленд, ты помнишь, что я люблю тебя, дорогой? Ты помнишь, что я переживаю о тебе?
– Я тоже люблю тебя, очень, – выдавил из себя Окленд.
Последний раз он говорил ей это много лет назад. И на этом страхи Гвен рассеялись.
Покидая комнату, Окленд видел в воображении отчетливую картину. Это был маленький безымянный отель рядом со станцией Чаринг-Кросс, о котором неоднократно упоминали его товарищи-офицеры. Он ни разу там не бывал, но явственно представлял его до мельчайших деталей обстановки в комнате, которую решил снять. Оплата почасовая, говорили друзья, если человек в форме, никаких вопросов не задают.
Окленд был не в форме, но все равно особых вопросов не возникло. Он записал вымышленными именами себя и Дженну, им дали ключ, и они поднялись в комнату.