Темный ангел
Шрифт:
Такое мне знакомо не понаслышке. Восемь лет я пыталась забыть о счастье. Это было нелегко, и как раз в Винтеркомбе я обнаружила, что ничего у меня не вышло. Насколько сложнее было Констанце, которая пыталась стереть из памяти оскорбление?..
«Винтеркомб, 12 июля 1916 г.
Во мне была война – не великая война, как в Европе, а маленькая – и она закончилась. Мне лучше.
Потому, что мне лучше, я напишу одну тайну. Сделаю это сейчас, прежде чем спуститься на свой бал. Я хочу, чтобы она осталась
Однажды, когда мне было пять лет, я очень разозлила отца. Была ночь, и он вошел в мою комнату. Нянька ушла. «Нечем платить», – сказал он.
Он принес с собой вино, пил и рассказывал о своей новой книге. Раньше он так не делал! Я слушала очень внимательно. Я чувствовала себя такой гордой и взрослой. Герой был положительный – это был точно папа! Я думала, ему будет приятно, если я скажу это, но он очень разозлился. Он схватил свой стакан с вином и швырнул его в стену. Стекло разлетелось по комнате. Все в комнате стало красным. Он сказал, что я дура и он накажет меня. Он сказал, что я злая и он собирается выбить из меня всю злость.
Он перегнул меня через колено. Задрал ночную сорочку и ударил меня. Не помню, сколько раз. Может быть, пять. Может быть, двадцать. Затем что-то случилось, когда он бил меня. Он остановился. Он потрепал меня. Затем он сделал плохую вещь. Я знала, что это плохо. Няня говорила мне. Не трогай ничего у себя внизу и не смотри туда. Но папа сказал: гляди, я могу открыть тебя, как маленький кошелек. Видишь, какая ты маленькая? Там есть такое маленькое место. Он вытянул свой белый палец и сказал: «Смотри. Сейчас он войдет внутрь».
Было больно. Я плакала. Папа держал меня очень близко к себе. Он сказал, что мы очень близки, что он меня любит очень сильно и поэтому должен открыть один секрет.
Он расстегнул штаны. Он сказал: «Смотри». Там, свернувшись между бедрами, была странная штука, словно потная белая змея. Я боялась трогать ее, но папа засмеялся. Он сказал, что покажет мне одно колдовство. Он положил мою руку на нее – змея пульсировала. Она была живая. «Потрепи ее, – сказал папа, – потрепи, и ты сможешь заставить ее расти».
«Представь себе, что это котенок, – сказал он. – Нежно погладь его мех». Я так и сделала, и она начала расти. Она развернулась. Она уперлась в меня. Я сказала: «Папа, ты отрастил себе новую кость». Когда я сказала это, он снова засмеялся и поцеловал меня. Обычно папа не любил поцелуев в губы из-за микробов, но в эту ночь все было по-другому. Он поцеловал меня и сказал, что хочет чего-то. Я могу это ему дать. Он держал свою новую кость в руке. Он сплюнул на нее. Он сказал, что может… всунуть ее в меня. Воткнуть в меня. Эту большую штуку. Я знала, что она не войдет – и она не вошла. У меня пошла кровь – но папа не сердился. Он обмыл меня. Я снова стала чистой. Тогда он посадил меня к себе на колени. Он дал мне стакан, в котором было немного вина. Стакан был как наперсток. Вино было как моя кровь. «Не плачь, – сказал папа. – Не бойся. Это наш секрет. Попробуем еще раз».
В первый раз он сделал это в воскресенье. Я знаю, это было в воскресенье, я слышала колокольный звон. В конце нашей улицы была церковь святого
В этот раз он пользовался мазью. Я должна была втирать ее, пока кость не стала скользкой. Тогда она вошла в меня полностью, и папа громко закричал. Мне было больно, и я думала, что папе тоже больно, потому что он вздрогнул, и я видела, что его глаза ненавидят меня. Он закрыл глаза и, когда все кончилось, не смотрел на меня.
После этого всегда по воскресеньям он говорил: «Потрогай мою змею». Иногда он говорил: «Погладь котенка». Иногда он говорил плохие слова, разные. Однажды он сказал, что я его девочка. Однажды он сделал другое. Я не хочу писать об этом, меня потом тошнило. Когда меня тошнило, его глаза ненавидели меня. Он всегда говорил, что любит меня, но его глаза ненавидели меня.
После того как он на следующий год встретился с Гвен, все прекратилось. Я радовалась и грустила. После того как все прекратилось, он больше никогда не говорил, что любит меня. Он говорил, что я его птичка, а потом смеялся надо мной. Я говорила: «Пожалуйста, папа, не называй меня так, когда могут услышать другие люди». Он обещал не называть, но на следующий день снова все повторялось.
Моя птичка. От этого мне было очень одиноко.
Вот. Это было так. Вот она, самая большая тайна из всех. Я передала ее бумаге, а она сама решит, любил ли он меня или обманывал.
Сейчас я закрою эту книгу и начну новую.
Я закрою эту Констанцу.
Я закрою эту жизнь.
Я пойду и буду танцевать. Я готова танцевать. На мне новое платье. Я выберу мужа. Теперь я буду очень осторожной. Я больше не хочу быть ничьей птичкой».
Когда я наткнулась на это место в ее дневнике, у меня пропало желание читать дальше. Следом за ней я закрыла книгу. Я бродила по Винтеркомбу от комнаты к комнате, зашла в большой зал, где Констанца открыла новую страницу своей жизни. Я поднялась по ступеням и оглянулась вокруг.
Всего лишь зал. Всего лишь ступени. Прошлое не отозвалось. Но я чувствовала, что должен остаться отчетливый отпечаток жизни и жестокости прошедших событий. Даже воздух здесь должен быть особым, чтобы любой зашедший человек, не знающий дома, его истории, окажись на этом месте, почувствовал – что же? Холодок в воздухе, концентрацию молекул – все то, что называют, пытаясь описать призрак?
Даже я, зная обо всем происходившем, не ощущала ровным счетом ничего. Зал оставался залом, ступени ступенями. Они упрямо отказывались раскрывать свою тайну.
Тогда я вернулась к дневникам, ведь они согласны были говорить о прошлом. Я вернулась к фотографиям Констанцы, сделанным той ночью. Я вместе с ней стояла там, готовая спуститься по ступенькам, сопереживая и боясь за нее – я знала, что должно произойти дальше. Я знала, к примеру, что Констанца таки выбрала, кто станет ее мужем, именно в ночь своего бала; я знала и о некоторых событиях, последовавших за этим. Правда, многое из того, что мне казалось ясным, потом оказалось вовсе не таким. Замужество Констанцы, как и ее детство, полно тайн.