Темный карнавал
Шрифт:
Шепот.
Он надеялся, что соседи не услышали его дурацкий вскрик.
Тихий-тихий шепот.
Так вот, о тишине… Самая лучшая тишина — та, которую устраиваешь сам, устраиваешь во всех деталях, и можно уже не бояться, что лопнут хрустальные оковы, загудят насекомые или задребезжит лампочка. Человеческий ум измыслит средства против любого звука, любой случайности и сотворит такую тишину, что услышишь, как трутся друг о друга клетки твоей собственной ладони.
Шепот.
Он потряс головой. Шепота не было. В его доме шепота быть не могло. Греппина прошиб пот, челюсть отвисла,
Шепот. Тихий разговор.
— Говорю вам, я женюсь, — произнес он голосом слабым и невнятным.
— Врешь, — прозвучало в ответ.
Греппин, как повешенный, уронил голову на грудь.
— Ее зовут Элис Джейн… — Размякшие, мокрые губы выдавливали бесформенные слова. Одно веко задергалось, словно посылая сигналы невидимому гостю. — Вы не помешаете мне любить ее. Я люблю ее…
Шепот.
Греппин слепо шагнул вперед.
Когда он ступил на вентиляционную решетку в полу, отвороты его брюк захлопали под струей теплого воздуха. Шепот.
Печь.
Когда он спускался по лестнице, в парадную дверь постучали.
Греппин приник к двери.
— Кто там?
— Мистер Греппин?
Греппин затаил дыхание.
— Да?
— Впустите нас, будьте добры.
— Кто это?
— Полиция, — отозвались с улицы.
— Что вам нужно? Я как раз сел ужинать.
— Хотим с вами поговорить. Нам позвонили соседи. Сказали, ваши тетя и дядя уже две недели не показывались. Они слышали какой-то шум…
— Поверьте, у нас все нормально. — Греппин выдавил из себя смешок.
— Что ж, давайте обсудим это по-дружески, только откройте дверь, — продолжали снаружи.
— Простите, — не сдавался Греппин, — я устал и проголодался, приходите завтра. Тогда и поговорим, если хотите.
— Вынужден настаивать, чтобы вы открыли, мистер Греппин.
Послышались удары в дверь.
Повернувшись как автомат, Греппин на негнущихся ногах зашагал через холл, мимо равнодушных часов, молча вошел в столовую. Уселся, ни на ком не останавливая взгляда, и заговорил — вначале медленно, потом все быстрее.
— Кто-то ломится в дверь. Не поговоришь ли с ними, тетя Роуз? Скажи, пусть убираются, мы ужинаем. Все заняты ужином, выглядят отлично; если полиция войдет, ей придется убраться ни с чем. Ты поговоришь с ними, тетя Роуз, ладно? А пока все это происходит, мне нужно вам кое-что сказать. — Ни с того ни с сего по его щекам скатилось несколько горячих слезинок. Он проследил, как они исчезли, впитавшись в белую скатерть. — Я не знаю девушки по имени Элис Джейн Беллерд. Я никогда не знал никого по имени Элис Джейн Беллерд! Это все было… не знаю. Я говорил, будто люблю ее и хочу на ней жениться, потому что хотел, чтобы вы улыбнулись. Да, я сказал так, только чтобы заставить вас улыбнуться. У меня никогда не будет женщины, я это понял уже несколько лет назад. Будь добра, тетя Роуз, не передашь ли мне картошку?
Парадная дверь треснула и упала. Прихожая наполнилась приглушенным топотом. В столовую ввалились несколько мужчин.
Замешательство.
Полицейский инспектор поспешно стащил с себя шляпу.
— Прошу прощения, — извинился он. — Я не собирался прерывать ваш ужин, я…
Полицейские остановились так резко, что комната сотряслась и тела тети Роуз и дяди Даймити выбросило на ковер. На горле у каждого, от уха до уха, зиял разрез-полумесяц — жуткое подобие улыбки ниже подбородка, такое же, как у детей за столом; и, глядя на эти рваные улыбки, поздние гости поняли все…
Гонец
The Emissary, 1947
Перевод С.Сухарева
Мне кажется, чувственной восприимчивостью я не обделен: общаясь с кошками и собаками, при поглаживании остро ощущаю теплоту их тел, мягкость шерсти; в собачьей натыкаюсь на застрявшие в ней листья. Пес — это ведь целая энциклопедия, правда? Стоит только потрепать собаку после ее пробежки по осенней листве — и вся осень, целиком, у тебя в ладонях. Эта метафора пришла мне в голову сама собой: тогда я все еще держал дома собаку и возился с ней ежедневно. Учительница в рассказе — та же самая, что и в некоторых других (звали ее мисс Джонсон); я учился у нее в пятом классе, а когда двадцатишестилетним вернулся в Уокиган, мисс Джонсон уже два года не было на свете, а мне лет было больше, чем ей в тот вечер. Взял вот и написал этот рассказ.
Снова осень: он это понял по тому, как Торри прыжками ворвался в дом, внеся с собой свежий морозный сквознячок. Осень впиталась в каждый завиток его черной шерсти. Мелкие листочки прилипли к темным ушам и к морде, слетали с белого пятна на груди и с хвоста, которым он радостно вилял. Пес насквозь пропах осенью.
Мартин Кристи сел в постели и протянул вниз тонкую бледную руку. Торри залаял, щедро вывалил наружу розовый взволнованный язык и принялся возить им по тыльной стороне руки Мартина. Лизал ее как леденец.
— Это из-за соли, — пояснил Мартин, когда Торри запрыгнул к нему на постель. — А ну-ка назад, — остановил он пса. — Мама не любит, когда ты сюда влезаешь. — Торри прижал уши. — Ладно уж… — смилостивился Мартин. — Так и быть, на минуточку.
Торри согревал худенькое тело Мартина собачьим теплом. Мартин с удовольствием вдыхал свежий песий запах и трогал раскиданные по одеялу палые листья. Мама разворчится — ну и пусть. Ведь Торри только-только родился. Явился на свет заново прямо из нутра осени, из резкого морозного воздуха.
— Что там на улице, Торри? Расскажи.
Растянувшись на одеяле, Торри рассказывал. Устроившись рядышком, Мартин узнавал про осень — как это бывало раньше, до того как болезнь уложила его в постель. Теперь с осенью его связывали только этот минутный холодок, шерсть с запутавшимися в ней листьями, сжатый собачий отчет о минувшем лете — осень, переданная по доверенности.
— Где ты сегодня был, Торри?
Но отвечать Торри было незачем. Мартин знал и так. Через отягощенный осенью холм, оставляя следы лап на ярком ворохе листвы, туда, где в Барстоу-парке слышались возгласы детей, катавшихся на велосипедах и роликовых коньках, — туда мчался Торри с восторженным лаем. И мчался дальше — в город, где раньше, в темноте, пролился дождь и грязь бороздили колеса автомобилей, — прошмыгивая между ног прохожих, делавших закупки на уик-энд. Туда Торри и устремлялся.