Тень друга. Ветер на перекрестке
Шрифт:
В дальнейшем сам Чаплин рассказывал (я воспользуюсь здесь беседой Чаплина с Белфрейджем, опубликованной в начале 50-х годов во французской газете «Либерасьон»):
«Послевоенная «охота на ведьм» сразу привела к тому, что я был вызван в комиссию по расследованию антиамериканской деятельности, где должен был дать отчет о моих политических убеждениях и нравственных принципах.
Вызов был отменен, быть может, потому, что комиссии стало известно о моем намерении выставить в комическом виде моих обвинителей и появиться перед ними
Я заявил, что не был, никогда не был коммунистом... Мои адвокаты коварно подсказывали мне возможность уладить дело простой антикоммунистической декларацией. Я отказался.
Покинув Америку с моей женой Уной и четырьмя детьми, я уже через два дня, в открытом море, понял, что больше никогда моя нога но ступит на почву Америки. Из сообщения корабельного радио мне стало известно, что, как только я туда вернусь, меня подвергнут заключению на Эллис-Айленде, где я должен буду дать отчет о своих политических взглядах и нравственности. Тогда же я утвердился в своем решении остаться на постоянное жительство в Европе».
Такова в самом сжатом виде история бегства Чаплина из США. Но и в Старом Свете разные люди встретили его по-разному. Группа членов палаты лордов и палаты общин английского парламента дала в его честь торжественный обед.
За столом он оказался рядом с одним из праволейбористских лидеров Гербертом Мориссоном. Чаплин выразил удивление: как это и зачем британское правительство позволило американцам соорудить военные базы на английской земле? Когда же он добавил, что политика «холодной войны» кажется ему вредной, Мориссон сухо ответил: «Я совершенно не согласен с вами» — и демонстративно отвернулся.
На другом обеде, устроенном «Диккенсовским обществом» в память великого романиста, Чаплин заявил: «Если бы Диккенс был сейчас жив, он был бы возмущен до глубины души этой «холодной войной».
Чаплин назвал себя «поджигателем мира» и, обводя глазами респектабельных джентльменов в туго накрахмаленных воротничках, заключил: «Если бы вы даже могли посадить в тюрьму или казнить всех коммунистов, то другие люди поднялись бы, чтобы потребовать хлеба и справедливости».
Раздался скрежет отодвигаемых стульев — «диккенсистам» речь пришлась не по вкусу.
Так начал прославленный художник свою вторую жизнь в Европе.
Но на этом сюжет «Чаплин — диссидент» не кончается. Самое поучительное впереди. Американская реакция мстительна, как сицилиец средневековья. Она объявила Чаплину «вендетту». Орудием мести стала печать.
На экранах появился фильм «Огни рампы» — шедевр мирового киноискусства. Но какое до этого дело разъяренным реакционерам? Они не могут простить Чаплину его выступлений времен войны. В их глазах он красный. Этого достаточно, чтобы послать его к дьяволу со всем его искусством.
Вспомним, как изощрялась американская печать, чтобы скомпрометировать искусство великого мастера, как стремилась навязать публике убеждение в злокозненности его творчества.
Судьбу героя фильма, старого клоуна Кальверо, потерявшего способность смешить и потому бросающего сцену, газеты отождествляли с жизнью самого Чаплина. Образ Кальверо выдавался за автопортрет создателя «Огней рампы».
То была грубая по существу и, надо сказать, тонкая по форме попытка разлучить Чаплина со зрителем.
Закричали дурными голосами, забились в падучей газетные заголовки: «Прощай, маленький человек!», «Чаплин подвел черту: конец творчества», «Конченый человек», «Самопризнание: все кончено», «У него все в прошлом». Американский легион требовал преградить дорогу фильму на экраны страны.
Известный французский кинорежиссер Рене Клер писал тогда: «То, что Чарли Чаплина публично оклеветали в Америке, не удивительно. Удивительно, что общественность его не защитила. Это показательно, но не для Чаплина, а для США».
Но пока шла лишь прелюдия к тщательно оркестрованной травле. Она разразилась после появления «Короля в Нью-Йорке» — восемьдесят первого творения Чаплина.
Так случилось, что я увидел этот фильм спустя 20 лет после его премьеры в Лондоне 12 сентября 1957 года.
Я шел на просмотре каким-то смутным ощущением необязательности предстоящего. Отголоски чьих-то давних оценок не обещали мне ничего хорошего: «не смешно», «неинтересно», «скучно»... Кому принадлежали эти оценки, память не удержала, и я занял место в зрительном зале с невольным решением поскучать, по тем не менее увидеть фильм.
И поступил правильно. Иначе имел бы все основания считать себя жертвой злостной американской пропаганды.
Я был восхищен удивительным произведением, где Чаплин, ничего не утратив — такой же умный и грустный, легкий и неожиданный, точный в безошибочном умении рассмешить, — предстал зрелым и мудрым реалистом, вмешавшись в обсуждение насущных проблем века.
И его слово, окрашенное всеми оттенками волшебного дарования человека, соединившего в одном лицо сценариста, режиссера, актера и композитора, ошеломляло смелостью и правдой.
Впервые я видел фильм Чаплина, где вместе с иносказанием, притчей звучит и прямое обличение. Оно возникает внезапно, вы еще не ощущаете его приближения, никто но сколачивает трибуну и не ставит на нее графин с водой, чтобы оратор смог оросить пересохшее горло, вы еще захвачены каскадом смешных превращений, эпизодов, заряженных остроумием и насмешкой, как вдруг король, осматривающий американскую школу, натыкается на подростка, поглощенного чтением. Он спрашивает, как спросил бы в такой немудреной ситуации любой другой: