Тень друга. Ветер на перекрестке
Шрифт:
Парировать такую реплику — нелегкое дело. Порывшись в памяти, я извлек из нее нечто классическое и был уверен в неотразимости своего ответа.
— Когда говорят пушки — музы молчат.
— Почему это они молчат? Где они молчат? — деловито осведомился редактор.
— Да так, вообще, — растерянно промямлил я, — молчат. По крайней мере, так было до сих пор. Молчат. Вот у союзников, по-моему, тоже ничего крупного не создано в этом смысле. Это и понятно, — витийствовал я, обретая понемногу спокойствие, — в громе пушек растворяется, так сказать, слабый голос муз...
— Ну вот что, —
— Понятно! — сказал я так же машинально, как и плачевное «не могу знать».
— Ну вот, значит, и займитесь этим делом.
Последняя реплика переводила весь разговор из теоретической сферы в область железной практики, и я, подавленный, вышел из кабинета. Может, все и обошлось бы. Теперь же положение становилось угрожающим. Редактор был не из тех людей, кто забывал свои приказания, какими бы фантастическими они ни казались тем, кто их получал...
Кто-то заметил: старый солдат, о чем бы он ни говорил, всегда сведет речь на войну. И это, наверное, не только оттого, что война оставляет неизгладимые шрамы в душе и на теле.
С тех пор как военная служба перестала быть пожизненной, а так было, скажем, во времена наполеоновских или суворовских битв, когда новобранец старился в армии и рядовые гренадеры не уступали возрастом и сединами генералам, с тех пор война — удел молодых, и, говоря о ней, люди вспоминают свою молодость. В сорок первом году Петр Андреевич Павленко уже не был молод, я еще только подходил к третьему десятку. Разницу в годах Павленко сокращал таким юношеским безрассудством, что ощутить ее мог только педант.
Мы знали друг друга и раньше, познакомились в дни войны с белофиннами. Но стали дружить позже. В октябре сорок первого корреспондент «Красной звезды» Павленко вернулся с Северо-Западного фронта в Москву и поселился в моих редакционных «апартаментах». К тому сроку редакция «Красной звезды», где я был начальником отдела литературы и искусства, уже дважды сменила адрес.
Сначала мы жили в нашем старом, источенном древесным жучком особняке, в глубине просторного двора на уютной улице Чехова. Потом нелегкая понесла нас в крыло здания театра Красной Армии, что на площади Коммуны.
В заботах о безопасности центральной военной газеты определено ей было это местожительство, а при том упущена из виду конфигурация театра. Он выстроен, как известно, в форме пятиконечной звезды, для чего пришлось нарубить внутри здания множество неудобных переходов, остроугольных тупиков, трехстенных каморок. К сожалению, архитектурный замысел никак не поддавался оценке с земли.
Звезда была видна только с неба, с воздуха. И эта особенность здания не веселила воображения. На картах Москвы, извлеченных из планшетов сбитых летчиков рейха, театр Красной Армии был отмечен аккуратным крестиком и фигурировал как один из точных ориентиров для бомбометания. Его закамуфлировали театральные художники, но их искусство могло ввести в заблуждение опять-таки пешехода, наблюдение с воздуха показывало не вишневый сад, но все ту же звезду. Так что своей сохранностью здание обязано, как я думаю, скорее нашим зенитчикам, чем декораторам.
Мы понимали все это уже тогда и не чаяли выбраться из-под такого могучего ориентира куда-нибудь в более скромное место. Желание это вскоре осуществилось. Наши эмоции не сыграли тут никакой роли. Просто все редакции газет эвакуировались из Москвы вместе со своими полиграфическими базами. В Москве оставались оперативные группы крупных газет, и почти все они объединились под крышей «Правды».
В «Красной звезде» оставалось десять — двенадцать человек, а на их долю пришелся целый этаж. В моем распоряжении оказались три проходные комнаты. В первой — стол, за которым я работал. Во второй — «вещевой склад». В третьей — обитый коричневой кожей изрядно просиженный диван. Вот в эту третью комнату мы с Павленко перетащили такой же диван из первой и стали жить вместе.
На «новоселье» Павленко рассказывал:
— Встречаю Михаила Голодного: «Петя, ты вынесешь меня с поля боя? Я поеду с тобой на фронт». Я говорю: «Чудак ты, Миша, я сам ищу, кто бы меня вынес».
Мы чокнулись и дали клятву вынести друг друга отовсюду, откуда это будет необходимо.
А поле боя было совсем рядом. И расстояние до него все сокращалось — сначала до полутора часов езды на редакционной «эмке», потом — до часа, а затем — и до сорока пяти — тридцати минут.
Я вернулся в свою комнату и немедленно рассказал Павленко о беседе с редактором, если этим словом можно охарактеризовать дуэль, в которой один вооружен бьющей наповал мортирой, а другой — луковицей, выпрошенной у буфетчицы для пополнения витаминозной закуски и спрятанной в карман. Мой рассказ был оснащен иронией, сарказмом. Я брал реванш за дисциплинку в кабинете у дивизионного. К моему удивлению, Павленко не посочувствовал мне, не поддержал, а молчал, как те сонные музы, у которых по приказу редактора я должен был развязать языки.
— Неужели ты считаешь, что он прав? — тревожно спросил я. — Почему ты ничего не говоришь?
— Видишь ли, дитя мое, — сказал серьезно Павленко, — может быть, он и прав. — И глаза его вдруг странно блеснули. Чертик проскакал на одной ножке в зрачке и исчез.
— Неужели ты?.. — воскликнул я, не веря своей догадке, но тут же был повержен вместе с ной.
— Ты что — с ума сошел? И не заикайся об этом, — повторил он свою старую остроту, вполне точно фиксирующую одну особенность моих речевых усилий.
— А почему бы нет! — Я уцепился за эту возможность, как за колесо фортуны. — В самом деле, почему бы тебе не написать повесть? Поедешь в Горький. Ты уже много видел, побывал в переделках, сидел на Северо-Западном. Кто же, если не ты?
Павленко медленно расстегивал кобуру пистолета.
— Расстрел на месте, если полезешь с моей кандидатурой к редактору. Пусть пишет Симонов — он все умеет.
— Симонов — оперативный корреспондент. Редактор не согласится отзывать его во второй эшелон.