Тень Ирода [Идеалисты и реалисты]
Шрифт:
На площади торчат какие-то странные столбы, оканчивающиеся чем-то еще более странным. Столбы заиндевели, только во многих местах иней сбит вороньими и галичьими крыльями...
Один столб — два — три — четыре... много столбов... На столбы понатыкано что-то тоже заиндевевшее, словно клочья седой шерсти...
На иных столбах какие-то колеса с зубцами... На колесах тоже валяется что-то распластанное, безобразное... Торчат и белеются кости белые...
Так вон где этот вороний гвалт, около колес на кольях, над столбами...
Левин подходит ближе, и птицы, шарахнув вверх и по сторонам, производят ужасный крик, кружась в воздухе... Карканье какое-то злое, страшное...
Левин подходит еще ближе к столбам и с ужасом отступает... На колесах — люди! Трупы человеческие... Это белеются кости ног, рук, ребра голые... Птицы почти все мясо посклевали...
Ужас охватил Левина. Он стоит и не может двинуться. Он бежать не может... Эти недоклеванные мертвецы погонятся за ним.
А на столбах, на кольях — еще ужаснее... Это торчат всклоченные, заиндевевшие головы человеческие. Их птица не тронула, боится, глупая, человека, его лица. Да и как не бояться? Он такой страшный зверь, страшнее всякого зверя... Голову человека страшно трогать, только она в состоянии выдумывать такие ужасы, такие муки. Страшна голова человеческая, даже мертвая, ох, как страшна! А живая, которая выдумала такие муки злобные, должна быть еще ужаснее...
И это — как раз против самой церкви! Это люди не боятся делать такие ужасы вблизи мест и храмов, посвященных Тому, кто был весь милость, всепрощение, который Сам приходил затем на землю, чтобы спасти людей от этих мук, от этих ужасов... Напрасно приходил, напрасно пострадал!
Так думал Левин. Мысль его мутилась.
«Кто они? За что такая казнь?»
А вороны, которым помешали, у которых отняли снедь, каркают, мечутся...
Ух, какие страшные люди, как мало в них человеческого.
Вон у той головы длинные волосы, как у священника, и борода длинная.
«Неужели тут и царевич?.. Нет, царевича раньше, летом еще...»
Какой-то старичок подходит к Левину и всматривается в него. Лицо как будто знакомое.
— А! Здравствуй, Василий Савич! Какими судьбами? — спрашивает старичок.
Левин, все еще под влиянием ужаса, не может придти в себя. Не мертвец ли и это?
— Не узнаешь старого Варсонофия? — продолжал тот. — Вот где привел Господь встретиться. Не на добром месте.
Левин приходит в себя, хотя ужас не выходит из души... А эти вороны так кричат! А колья и головы так неподвижны.
— Здравствуй, дедушка, — говорит он наконец, — насилу спознал тебя.
— Почто приехал в Вавилон сей?
— От князя Трубецкого прислан в Военную коллегию для освидетельствования в болезни.
— А как сюда угодил, в место экое?
— И сам не знаю как... Шел понаведаться к митрополиту, к святейшему отцу Стефану Яворскому... В Нежине еще бывши, указал быть у него... Да вот и набрел на эту Голгофу...
— Истинно Голгофа... Мученики невинные.
— Кто ж они? За что казнены?
— Царевичевы, упокой его душу, Господи, слуги: отец духовный Иаков Игнатьич, да Большой-Афонасьев — думала ли его головушка в Неаполе, что сидеть ей на колу у Спаса у Троицы? — да дядя царевичев Лопухин Аврам, да Воронов.
— А когда замучены?
— Сегодня будет месяц, как казнь и венец мученический прияла. Я каждый день хожу к ним в гости, про души их помолиться... Скоро от них ничего не останется — птица все съест.
— Головы только целы.
— Да, птица не дерзает на образ и подобие Божие. Что ж, разве их так и не похоронят?
— А Бог ведает. Может и долго еще будут тут ко Господу вопиять телеса мучеников... Не больно уж им, не холодно... Только душеньки их содрогаются, скитаючись ныне по мытарствам и навещаючи телеса свои, зрак свой, обезображенный, посрамленный, поруганный...
Левин уже без ужаса, а с глубокой грустью глядел на покрытые инеем головы... В одной из них он силился узнать голову Большого-Афонасьева, которого видел в Киеве, в проезд царевича... В Киеве... этому уж восемь лет... восемь лет...! И царевича не стало... и ее...
Так сердце и упало... Нет и ее, Оксаны... «Прочь! прочь, невозвратное, мучительное...»
— А Ефросиния? — спрашивает Левин.
— Афрасиньюшка? — У старика выступили на глазах слезы... — Об ней после... Да что мы тут-то стоим? Пора и проститься... А зайдем-ко лучше ко мне в келейку. Там и поговорим.
— А к митрополиту когда же?
— От меня.
— Да он приказал к нему первому придти.
— К нему и пойдешь. Я не здешний, не ихний, я Божий.
Они пошли по направлению к Самсониевскому мосту.
— Вон дворец царев, — говорил старик, показывая на небольшой дом вправо у Невы.
Там тоже начиналось движение. Окоченевшие часовые стояли как статуи.
Вдруг они встрепенулись и что-то сделали ружьями.
Из ворот дворца вышел необыкновенного роста человек. За ним вышел другой пониже. Великан протянул руку по направлению к кольям с взоткнутыми на них головами.
И Левин, и старик узнали царя. Он что-то говорил своему спутнику. Лицо его передергивалось и голова нервно откидывалась назад. Страшно было попадаться навстречу такому человеку. За все про все ноздри рвать, кнутом сечь, железом жечь: так по крайней мере думали современники, и обстоятельства в значительной степени подтверждали это мнение.
Когда Левин и старик подходили к мосту, они заметили какого-то оборвыша, без шапки и босиком, который, взявшись что называется «руки в боки, глаза в потолоки», отчаянно выплясывал босыми ногами по снегу. Седые волосы нестройными прядями трепались в воздухе, и нельзя было отличить, седы ли они от старости или от инея.
Левин остолбенел от изумления.
— Да это наш Фомушка, Божий человек, юродивый.
— Да что ж он делает?
— Видишь — пляшет, радуется Божий человечек.
— Чему ж это?