Тень каравеллы
Шрифт:
В тот раз мы ушли от «Летучей пиявки», но скоро она догнала нас и опять несколько раз посылала в нас торпеды. К счастью, мимо. Ночью мы подкараулили, когда «Пиявка» всплыла, чтобы набрать воздуха, и влепили ей в рубку два снаряда. От такого «гостинца» Боббин Гапп сразу потерял смелость и повел свою посудину на базу ремонтироваться.
Пока он ремонтировался, мы освободили узников в том самом лагере, из которого бежали, побывали в Севастополе, где получили награды от командующего флотом, потом боролись с ураганом в гремящих сороковых широтах, охотились
У самого острова нас опять настигла проклятая «Пиявка». Мы едва успели проскочить в лагуну.
Мы сидели в гостях у охотников за акулами, а гнусный Боббин Гапп на своей посудине болтался у входа в лагуну и каждый день присылал с парламентерами ехидные письма.
Мы жаловались Табу-Ретусу:
— Чертово подводное корыто! Если бы вытянуть его на поверхность, мы бы дали ему прикурить! А под водой как его достанешь?
Мудрый Табу-Ретус думал.
— О мои братья, — изрек он наконец, — я думаю так: эта злая «Пи-явка» все равно что большая морская черепаха из железа. А ловить больших черепах наши охотники умеют с давних пор. Нужны рыбы-прилипалы.
Про таких рыб мы слышали. Это очень ленивые морские твари. Чтобы не плавать самим, они присасываются к кораблям, к китам и даже к акулам и путешествуют вместе с ними…
Итак, Боббин Гапп радостно потирал руки, а мы ловили тем временем рыб-прилипал целыми сотнями и дрессировали их в лагуне. Потом мы привязали к хвосту каждой рыбы длинный линь из кокосового волокна и смело вышли в море.
Конечно, «Пиявка» бросилась на нас, но, прежде чем она успела выпустить торпеды, к ней устремились две тысячи дрессированных прилипал. Они облепили лодку со всех сторон. Мы запустили лебедку и подтянули Каравеллу вплотную к «Пиявке». Она болталась под нами на глубине пяти метров! Теперь Боббин Гапп не мог ударить нас торпедами. От взрыва развалилось бы его собственное корыто. «Пиявка» включила двигатели и долго таскала нас по морю. Потом у нее кончился воздух, и она всплыла.
Это было последнее всплытие «Летучей пиявки». От залпа наших пушек она развалилась на две части и пошла на дно.
Боббин Гапп выбросился через торпедный аппарат. Он долго плыл за Каравеллой, просил прощения, кричал и плакал. Потом его съел кашалот.
Дюймовочка
По вечерам на морях и океанах мы совершали удивительные подвиги, но днем нас одолевали невзгоды. Особенно Павлика. Главной невзгодой была арифметика. Большие красные двойки с маленькими злыми головками все чаще проникали в Пашкины тетради. Это были отвратительные двойки, похожие на извилистых дождевых червей.
— У, глисты подлые! — брезгливо говорил про них Павлик.
Тетя Аня подолгу разглядывала тетради, а потом начинала кричать, что выдерет оболтуса и мучителя, как сидорову козу. Чтобы она не перешла от слов к делу, Павлик ускользал ко мне. И говорил шепотом:
— Шторм одиннадцать баллов. Отсижусь, пока не утихнет.
Утихала тетя Аня быстро, и Павлик начинал жить по-старому.
Но однажды, в конце февраля, он вернулся из школы притихший и растерянный.
— Скверное дело, — мрачно сказал он. — Милку ко мне прикрепили. Совсем поганое дело.
Я молчал, ожидая подробностей.
— По арифметике меня вытягивать будет, — сообщил Павлик. — Такое у нее пионерское поручение. Она у нас звеньевая. Понятно?
— Понятно, — сказал я. — Это она тебя из подвала вытянула?
— Лучше бы не вытягивала, — сказал Павлик.
И вот она появилась. Высокая девчонка, выше Павлика. В перекошенном капоре, в маленьком полушубке, подпоясанном шарфиком, в лыжных штанах и подшитых валенках. Мы с Павликом вместе открыли ей дверь.
Милка взглянула на нас и почему-то удивилась:
— Ой, Пашка! А я тебя знаешь как искала! Я думала, ты в том доме живешь, на втором этаже…
Павлик пожал плечами и пробормотал что-то насчет думающего индюка. Потом неласково заметил:
— Дверь захлопни, а то холоду напустишь.
Милка не обиделась.
Мне она, конечно, не понравилась. Во-первых, некрасивая: долговязая, волосы короткие, будто у мальчишки, не то рыжие, не то коричневые какие-то. И рот большущий, как у акулы. Во-вторых, при таком росте надо быть поумней.
А она болтала, хихикала и удивлялась самым простым вещам.
Про старые стулья она со смехом сказала:
— Ой, какие забавные!
А что забавного? Скрипучие, облезлые, надоевшие. Только на спинках вырезаны по два дерущихся петуха. Может, и правда интересно с непривычки, но чего уж так веселиться!
Потом она удивилась медведю. Это был коричневый фаянсовый медведь с отбитым ухом. Он сидел на зеленой кочке и тянул мед из запрокинутого бочонка.
— Ой, какой смешной!
После медведя Милка обратила внимание на меня. Тихонько спросила:
— Пашка, а это кто?
— Это Владик, — ответил Павлик. — Я же тебе говорил.
— А-а, — сказала Милка и почему-то сделалась серьезной.
Павлик виновато глянул на меня и сурово сказал Милке:
— Давай решать задачки… раз уж пришла. А то провозимся до вечера.
Я усмехнулся про себя: влип бедняга Павлик. И отправился к себе…
В тот день рано пришла из техникума Татьяна. Она решила помогать мне готовить уроки и довела до слез. Потом я взбунтовался и довел до слез ее. В этот момент постучал Павлик и вызвал меня на кухню.
— Нарешались? — сказал я. — Ушла?
— Не… — Павлик вздохнул. — Понимаешь, Владька, ей нельзя… У нее отец неродной. Он над ней всегда издевается, когда матери нет. А мать поздно приходит…
Я почувствовал сразу, как неловко ему, как трудно говорить.
Он, наверно, в кухню вытащил меня нарочно: здесь, в полутьме, почти не видно было лиц. Незаметно, если покраснеешь. И я уже знал, что он скажет дальше.
Павлик сказал:
— Знаешь, пускай она… посидит сегодня. У нас. А?