Тень каравеллы
Шрифт:
Я ждал ругательств и расспросов, но услышал, что дверь захлопнулась. Вот и все. Никто, конечно, Милку не позовет.
Но щель в окошке не гасла. Потом опять завизжала дверь и зажегся свет в коридоре.
— Кто? — негромко спросила Милка.
— Открой.
Она открыла, больше не спрашивая. И сказала без удивления:
— А, Владька…
— Где Павлик? Знаешь?
— Нет, — поспешно сказала она. — Вот чудной! Ну откуда же я знаю? Ничего я не знаю.
— Он тебе ничего не говорил?
— Ничего.
Вот и все. Спрашивать больше было нечего. Милка стояла на пороге, переступая большими мужскими валенками и придерживая на груди запахнутое пальтишко.
— Ладно, я пошел.
— Подожди… А его дома нет, да?
«Вот дура», — подумал я.
Она окликнула снова:
— Владька! Ты не бойся… С ним ничего не будет.
— Иди домой, — сказал я от калитки.
Теперь ветер бил в спину. Он донес меня до дома, как перышко. А на пороге, тоже как перышко, меня подхватила мама и наградила довольно весомым подзатыльником.
— Негодный мальчишка!.. Прикажешь еще из-за тебя нервы трепать?! Мало нам одного. Где ты был?
— У девочки одной… Про Павлика узнать.
— У девочки… — сказала мама, остывая. — Ну… узнал?
— Ничего она не знает.
— Тоже додумался! Один ночью! Мог бы ведь меня позвать!
Я молча разделся и залез под одеяло. «Меня позвать»! Кто слышал, чтобы капитаны, отправляясь в поиски, брали с собой мам?
Я лег, и тут пришла запоздалая обида.
— На улице такой ветрище, — громко сказал я, — такой холод, а она дерется! Драться-то легко…
— Мало тебе еще, — заявила со своей кровати Татьяна.
Я свернул в тугую муфту подушку, чтобы запустить ею в любимую сестрицу. Но тут навалилась усталость, которая не оставила места ни для обид, ни для тревог. Я уснул, как провалился.
…Наутро я узнал, что Павлика по-прежнему нет.
— Поторапливайся, — сказала мама.
Мысль об уроках мне казалась дикой. Но маме она дикой не казалась, и меня прогнали в школу.
В школе никто не знал, что Павлик потерялся. То есть учителя, наверно, знали, но ребятам не говорили. Милку я не нашел: видимо, не пришла.
Уроки тянулись бесконечно. Я списывал с доски примеры, писал в тетрадке какие-то слова, смотрел в «Книгу для чтения», а мысль была одна: «Павлик… Павлик… Павлик… Павлик… Павлик… Павлик…»
Может быть, он попал под грузовик? Но тогда мы это уже знали бы. Может быть, его убили грабители? Но зачем его грабить? Пальто все в заплатах, валенки дырявые. Может быть, его похитили шпионы? Но для чего? Если бы у него отец был какой-нибудь важный командир… Но у него еще до войны отца не было никакого.
Уроки все-таки кончились. Нельзя сказать, что я мчался к дому стрелой. Я боялся узнать, что еще ничего не известно.
Павлик был дома.
Мама тоже была дома, собиралась в редакцию на ночное дежурство. Она рассказала, что Павлика принес на руках пожилой хмурый железнодорожник. Он посоветовал тете Ане выдрать своего беспутного сына. Тетя Аня драть Павлика пока не стала, потому что у него болело разбитое колено. Она только заплакала, велела Пашке лежать и ушла на работу.
С Павликом случилось вот что. Вчера на улице он, как и я, увидел моряков. И пошел за ними. Моряки шли на станцию. Там на дальних путях стоял эшелон. Морской эшелон. На площадках товарных вагонов сидели матросы с черными автоматами. Пересекая стрелки, выскакивая из-под вагонов, огибая шипящие паровозы, к теплушкам бежали моряки. Вдоль состава пролетел лязгающий грохот. Вагоны тронулись. Видимо, Павлик решил, что сейчас или никогда. Судьба посылала ему удивительный случай. В одну секунду он мог оказаться в мире замечательных людей, черных бушлатов, боевых автоматов. А дальше — стальные настоящие корабли, настоящее море, матросский воротник и звание юнги… Он сжал зубами ручку портфеля и прыгнул на подножку…
Наверно, это было так. Точно я не знаю. Говорить об этом с Павликом не пришлось.
Эшелон шел без остановок до ночи. Он спешил на восток. На Дальний Восток.
Ночью на маленькой станции, когда за Павликом пришли два милиционера, он прыгнул из вагона, не устоял и, упав, ударился коленом о рельс…
Едва дослушав маму, я бросился к двери.
— Не ходи, — строго сказала мама. — Он сейчас спит. — И добавила вполголоса: — Фокусники…
Через полчаса громко ухнула перегородка. Это Павлик, вызывая меня, бросил валенком в стенку…
Он сидел в кровати, укрывшись до пояса одеялом. Там, где у Павлика было колено, рыжее одеяло вздулось, будто под ним лежал футбольный мяч. Столько бинтов намотали.
Я стоял и смотрел на эту одеяльную опухоль. Павлик тоже стал смотреть на нее: обоим было неловко.
— Болит? — спросил я.
— Сейчас не болит. Вчера здорово болело.
— Как это ты стукнулся?
— Об рельсу…
Мы замолчали. Нам впервые трудно было разговаривать. Павлик нехотя спросил:
— Тебе, наверно, все рассказали?
— Ага.
Я видел: ему не хочется рассказывать. Кому приятно говорить о своем поражении?
— Тетя Аня сильно плакала, — хмуро сказал я.
— Знаю… Беспокоилась.
— Думаешь, я не беспокоился? — сердито спросил я.
Павлик спокойно повторил:
— Я знаю. Но это же недолго. Завтра бы Милка все рассказала.
— Милка?!
Он даже вздрогнул.
— Милка? — сказал я. — Она знала?
— Ну… да, — кивнул Павлик. — Она же со мной была. До самой станции, до вагона. А ты думал, я никому, что ли, не сказал?
Такой был ветер в ту ночь… Наверно, раз в сто лет бывает такой ветер. С ног сбивал. А я шел. Я шел, чтобы правду узнать, а она…
— Что же она мне наврала? Я же ночью нарочно ходил…
— Она не виновата. Я ей велел два дня никому не говорить.
— И мне?
— Я ей просто сказал: «Никому». Ну, Владька, некогда же было!
— «Некогда»… — сказал я. — Ей, значит, можно было знать, а мне нельзя, да?
— Тебе же лучше. Тут бы из тебя все жилы вымотали: как, да что, да не знаешь ли… А так ты и по правде ничего не знал.