Тень Крысолова
Шрифт:
Все старые крысиные норы и проходы были зацементированы. Только в подвальном окошке призывно зияло разбитое стекло.
Мне бы надо было повернуть назад, но я протиснулся между острыми осколками стекла и спрыгнул вниз. Здесь были слышны шаги и голоса Крысолова и ещё одного человека.
В этом доме жила его самка. Он приходил к ней отдохнуть, наесться и напиться вина.
Я слушал её мягкий, шуршащий голос, втягивал в ноздри запах, почти не отличавшийся от запаха моих самок. Крысолов ел, громко стучал ложкой по тарелке, чавкал, сопел, шмыгал носом, икал. Он пил вино,
Я боялся, что Крысолов вернется. Сердце прыгало в груди от страха, потому что очень не просто быть крысой в доме Крысолова. Он преследовал меня с самого моего рождения, а я сейчас хозяйничаю прямо у него в норе, бегаю среди платьев его самки, обнюхиваю тарелки, с которых он ест, и рюмки, из которых он пьет.
Я карабкаюсь и запрыгиваю на полки и полочки, в шкафы и шкафчики, комоды и серванты, ящики и сундуки, корзины, коробки и картонки…
Мне не везде удается забраться – мешают замки и засовы, крючки и задвижки. Я нигде не пытаюсь прогрызть дыру, потому что скрежет зубов может обнаружить мое присутствие.
Надо затаиться и притвориться, что меня нет. Надо вести себя тихо и не оставлять следов.
Слышу храп – значит, можно двигаться смелее.
Я уже в комнате. На полке лежат бумажные пакеты, а в них ароматное, хрустящее печенье. Это те пакеты, которые принес в своем рюкзаке Крысолов. Я щупаю печенье вибриссами, трогаю его носом и понимаю, что оно отравлено. Точно такое же отравленное печенье я видел разбросанным во многих подвалах. Молодые крысы пожирали его, а потом корчились от боли и умирали.
Я разрываю зубами бумагу. Пододвигаю пакет к краю, опрокидываю вниз. Печенье сыплется из пакета и падает на стоящую внизу деревянную скамью. Раздаются стук, треск… Я прижимаюсь к стене и трясусь от страха.
Храп не прекращается. Самка Крысолова спит, громко втягивая в легкие воздух. Крысолов, наверное, охотится за мной в ночной темноте спящего города.
Я просыпаюсь высоко на полке, среди книг, где меня трудно обнаружить. Женщина больше не храпит, она лежит на кровати, бело-розовая, сонная, и размеренно дышит.
Почему я уснул в её комнате? Теперь уже поздно возвращаться в подвал. Крысолов ещё не вернулся. Может, ему удалось найти хоть пару крыс, и теперь он сжигает или топит их? От мыслей об этом меня пробирает дрожь.
Она потягивается, зевает, поворачивается на бок – огромный кусок обтянутого гладкой кожей бледно-розового мяса. Только на голове, под мышками и внизу живота торчат светло-рыжие кудряшки.
Она смотрит в закрытое занавеской окно, протирает глаза, поднимается, спускает ноги с кровати и протягивает вперед руки.
Я втискиваюсь как можно глубже между книжными обложками, но она смотрит ниже – прямо перед собой, вокруг себя. Она встает и стоит на блестящих досках пола – сияющая, освещенная утренними лучами.
Крупная, тяжелая, с ногами, которые без труда могли бы растоптать меня. Я трясусь от страха, что она меня заметит. Но она не смотрит вверх – она смотрит на широкую скамью рядом с полками. На ней стоят бутылка и тарелка, из которой ел Крысолов. А рядом с тарелкой лежит печенье, что я рассыпал, лазая ночью по полкам.
Она подбегает ближе. Хищно облизывает губы, жадно хватает печенье и пожирает его. Сухое тесто хрустит у неё на зубах, чавкает во рту.
Она съедает все. Пальцами собирает крошки и запихивает себе в рот. Садится на стул и запивает вином из бутылки. Вытирает рот тыльной стороной ладони. Когда она выходит из комнаты и до меня доносится шум воды в ванной, я спрыгиваю с полки и спускаюсь в подвал.
Я знал, что она умирает. Слух и обоняние подсказывали мне, что её тело наполняется смертью. Она умирала на белых простынях среди подушек, набитых гусиным пухом.
Лицо с большими глазами и жадно хватающим воздух ртом напоминает живую рыбу, которую я недавно видел на берегу. И разинутый рот рыбы, и эти губы так и притягивают – подойди ближе, загляни в эту пульсирующую дыру.
Я жду среди сваленных кучей в углу комнаты газет и книг. Она заметила меня. Расширенные зрачки внимательно следят за каждым моим движением, изо рта вырывается хрип. Она боится.
И мне становится ясно, что это именно я привожу её в ужас. Не подвластная ей рука дернулась к стоящим на столике предметам, как будто она хотела чем-нибудь в меня бросить. Я уселся на золотистый корешок книжки и стал расчесывать и приглаживать языком свою шерсть.
Тем временем её рука все же добралась до столика. Она с трудом сжала в пальцах стакан, но на то, чтобы бросить его в меня, сил у неё уже не было, и рука безвольно упала. Сброшенное со столика стекло разлетелось по полу острыми серебристыми осколками.
Я все так же сидел на куче книг, расчесывая мех и вылавливая блох. Ведь она все равно уже не могла встать и прогнать так высоко забравшуюся крысу.
Я спрыгнул вниз, пробежал по полу и забрался на кровать, прямо рядом с белым, как простыня, лицом. Слезящиеся глаза округлились, вылезли из орбит. Рот раскрылся, обнажая вход в огромный, окруженный зубами туннель, в котором дрожал налитый кровью длинный язык. В горле забулькали крик, стон, вой… Она почувствовала опасность и – последним усилием умирающего тела пыталась отогнать меня.
Я заглянул ей в лицо, вытянул мордочку к векам и, притворяясь спокойным, обнюхал её.
Стон, визг, скулеж. Женщина задрожала, руки и ноги напряглись, затряслись в судороге. Изо рта со свистом вырвался воздух. Она сдохла, как отравленная крыса.
Ее внезапная смерть застала меня врасплох, и вдруг я услышал сзади скрип досок Я молниеносно спрятался среди книг.
Заскрежетала дверная ручка, дверь открылась, и вошел Крысолов.
Я замер. Он подошел к кровати, сел рядом с мертвой, схватил её за руку. Некоторое время он сидел без движения, но вдруг резким движением руки стряхнул с постели оставленные мною длинные палочки испражнений. Крысолов вскочил на ноги, и я увидел его пронзительные, сузившиеся глаза, в которых полыхало гневное, мстительное пламя.