Тень Крысолова

Заневский Анджей

Я чувствую, как подергиваются, пульсируют её ноздри. Она маленькая – меньше, чем большинство здешних крыс. В сочащемся сверху свете я вижу её серебристо-пепельную гибкую спину. Она остановилась и все ещё смотрит на меня, а скорее – в окружающий меня полумрак. Может, она ищет укромное местечко? Неужели пойдет сюда? Я вдыхаю её запах и вдруг возбуждаюсь так, как уже давным-давно не возбуждался… Я снова самец, жаждущий самки.

Она вытягивает шею, встает на задние лапки. Таращит круглые выпуклые глаза.

Сзади неожиданно появляется молодой самец и

нервно обнюхивает её хвост. Он все это время стоял прямо за ней, завороженный её гибким телом, а я только сейчас заметил его. Сильный, уверенный в себе Юноша с гладкой шерстью, он совсем недавно почувствовал себя самцом и теперь, охваченный желанием, старается склонить её к покорности. Он машет хвостом, крутится волчком, дрожит. Гибкая отпихивает его ногами, угрожающе скалит зубы, плюется, фыркает, а он покорно отскакивает и снова пододвигает нос поближе.

Гибкая все продолжает всматриваться в маскирующий меня полумрак. Она вытягивает шею, подходит ближе, наши носы соприкасаются. Меня заливает волна восхитительного аромата, я чувствую тепло её ноздрей. Я нежно покусываю зубами её вибриссы, лижу языком мордочку. Она застывает, как будто ожидая продолжения ласк. Молодой самец отпихивает её и проталкивается ко мне. Мы становимся друг перед другом со взъерошенной на спинах шерстью, открываем пасть, демонстрируем острые зубы.

Даже когда голод скручивает кишки и исчезает надежда добыть пищу, самцы все равно продолжают драться за самок. Даже в клетках, когда впереди у них – смерть на освещенном людьми столе. Даже в идущей за Крысоловом толпе крысы забираются на спины своих самок. И здесь, в этом городе, где отовсюду грозит смерть, я – старый самец – грозно смотрю на Юношу, пришедшего сюда за Гибкой. За моей Гибкой!

Если бы он знал, насколько я стар, болен, голоден. Если бы знал, что нередко я приволакиваю за собой задние ноги, а глаза мои видят все хуже. Если бы он знал, что мой желудок раздут и его распирает от съеденного гнилого мяса, что я часто слабею и мне требуется все больше и больше сна. Если бы он сумел распознать, что л, так же как и он, нездешний и что я тоже чувствую себя здесь в опасности, в окружении, чувствую себя чужим в этом влажном, полном блох укрытии. Если бы он знал, что я давно уже избегаю стычек с другими крысами и предпочитаю спасаться бегством, лишь бы не пришлось драться и кусаться.

Но Юноша ничего не знает ни обо мне, ни о мире. И пока он ещё ничего не знает о своей силе и ловкости.

Ничего обо мне и ничего о себе. Поэтому он боится, моих челюстей и когтей, хотя без труда мог бы выкинуть меня отсюда и прогнать подальше.

Если он прыгнет на меня, я удеру.

Мы смотрим друг на друга, скаля зубы. Я притворяюсь, делаю вид – а он всему верит.

Юноша не способен даже представить себе, что я его обманываю и все, что он видит, свидетельствует вовсе не о моей силе, а лишь о моем понимании того, что он чувствует, о понимании его страха перед силой, которой он не знает, не умеет предусмотреть.

Гибкая тоже восхищена моими обнаженными клыками. Взъерошенная

шерсть создает впечатление, что я крупнее, чем Юноша. А может, я напоминаю ей отца, которого она помнит по своему уютному гнезду в прибрежной земляной дамбе? Она ушла оттуда вместе с Юношей – он последовал бы за ней даже в огонь.

Я показываюсь из темноты.

Я выгляжу более сильным, чем есть в действительности, и я знаю, что Юноша именно таким меня и считает.

И хотя он легко мог бы прогнать меня, спихнуть вниз, он беспомощно стоит и позволяет трогать и обнюхивать себя. Он дрожит от страха, что я могу покусать, прогнать его.

Гибкая с любопытством приглядывается к моей взъерошенной коренастой фигуре, рассматривает сильные челюсти, шрамы на ушах, ноздрях, хвосте. Она подходит ближе и теплыми ноздрями тычется в набухающие у меня под хвостом железы. Юноша отступает – он сдался. Гибкая с отвращением смотрит на него, подскакивает и кусает за ухо. Юноша отпрыгивает к стене и смотрит, как Гибкая трется о меня спиной.

Она будет бросаться на него и кусать всегда, когда я буду рядом. Если бы я сам отгонял его, Юноша мог бы заметить, что я слабее, что я боюсь ничуть не меньше, чем он.

Гибкая заползает в мою нору, вдыхает мой запах. Она моя. Юноша наблюдает за нашим спариванием из-под потрескавшейся бетонной стены. Он не смирился. Когда мы выходим, он следует за нами, вглядываясь в светлую полосу на спине Гибкой, за которой он пришел сюда.

Он будет ходить за нами, спать рядом с нашей норой, ждать нашего пробуждения, точно мы – его семья. И, несмотря на то, что его будут кусать и прогонять, он не отойдет настолько далеко, чтобы не слышать нас, не чуять нашего запаха.

Как только я приближаюсь к нему, он сразу же занимает оборонительную позицию или демонстрирует свою покорность. Садится на задние лапки, опираясь на хвост, слегка склоняет голову. Он защищает глаза и горло на случай, если я вдруг соберусь броситься на него.

Он ещё очень молод, но я знаю, что вскоре он возмужает и тогда оценит мою старость и слабость. И немедленно прогонит меня, отберет мою нору, а вместе с ней и Гибкую.

Мы подозрительно посматриваем друг на друга, и я замечаю, что Юноша начинает внимательнее, чем раньше, присматриваться к моим челюстям, глазам, когтям. Я надуваюсь, нахохливаюсь, взъерошиваю шерсть, фыркаю, скалю зубы, а он все ещё в это верит. Надеюсь, что верит…

Меня долго не было… Я таскался по разветвленной сети туннелей, выходил на поверхность в поисках хоть чего-нибудь, пригодного для пищи. Мне ужасно хотелось подсолнечника, гороха, фасоли, орехов, картошки, свеклы…

Счастливый, с высохшей картофелиной в зубах я возвращаюсь в нору, к Гибкой.

У входа чую сильный, резкий запах. Слышу учащенное дыхание и писки.

Гибкая отдавалась Юноше в нашей норе. Я яростно бросился на него, искусал, прогнал.

Гибкая равнодушно смотрела на нас, а потом жадно съела принесенную мною картофелину.