Тень «Курска» или Правды не узнает никто
Шрифт:
— Мне жаль, но вы не хотите нас понять, наоборот, хотите выяснить степень нашей циничности. Меня до глубины души возмущает степень сухости и черствости ваших вопросов! У вас предвзятое отношение и стремление во что бы то ни стало расколоть флот на моряков и адмиралов, которые якобы не имеют морального права ими командовать. Ваш жизненный опыт очень маленький, вы не имеете права обвинять адмирала, который прошел сложный, зачастую рискованный путь от курсанта до офицера. Именно на адмиралах сегодня лежит тяжкий груз заботы о подчиненных.
— Адмиралы рискуют
— По вашему вопросу видно, что вы далеки даже от представления о флотской службе. Вы не имеете никакого морального права, потому что… А вы готовы покаяться, когда правительственная комиссия примет свое решение, и сказать, что были не правы?
— В чем я не права?
— В том, что витаете в своих фантазиях, ссылаясь на непроверенные источники — прессу, телевидение… У вас есть на руках материалы расследования?
— Нет, естественно, более того, я не верю, что и общественности они будут предоставлены.
— Не все, конечно. Нужно ведь заботиться о национальной безопасности в первую очередь! А подводная лодка в любой стране — это секретный боевой корабль…
— Я думаю, Куроедову с самого начала было ясно, что лодку спасти нашими силами нельзя, что ребята при отношении к трагедии, как к гостайне, обречены.
— Если вы в этом уверены на сто процентов, то мы прекращаем наш разговор.
— Да, я уверена.
— Все. Бог вам судья».
На этом интервью заканчивалось и, отложив газету в сторону, я встал из-за стола.
— Ну что ж… На месте Куроедова я бы тоже лишил её аккредитации. Очень уж она беспринципно ведет себя с ними.
— На то она и Исламова… Сейчас из типографии принесут газету с её последней статьей, посмотришь дома. Впрочем, ты на неё не равняйся, делай материалы, как сам считаешь нужным.
Он позвонил в бухгалтерию, узнал, готовы ли для меня билеты и командировочные, и на этом мы распрощались. Получив минут через сорок деньги, билеты и командировочное удостоверение, я загрузил в дипломат диктофон, фотоаппарат и несколько блокнотов, прихватил только что доставленный номер свежей газеты и покинул редакцию. Прежде, чем возвратиться к Ленке для окончательных сборов в дорогу, я решил заехать на свою квартиру на 3-й Фрунзенской и забрать там кое-что из необходимых мне в предстоящей поездке вещей.
Выйдя из метро на станции «Фрунзенская», я прошелся пешком по Комсомольскому проспекту, благо, декабрь в этом году стоял настолько теплый, что я даже не сменил до сих пор свою шляпу на шапку, и минут через пятнадцать уже был у себя дома.
Такая любимая мною ещё до недавних пор квартира показалась мне почему-то сейчас неуютной и заброшенной. Я открыл форточку и напустил в комнату свежего воздуха, затем вскипятил себе на кухне кофе, пощелкал программами телевизора, полежал минут пять на диване, прислушиваясь к своим ощущениям, но чего-то все равно не хватало.
«Ленкиного присутствия, — догадался я, оглядывая квартиру и видя вокруг себя одни только свои вещи. — Ее голоса, запаха, халата на стуле, стопки школьных тетрадей на краю кухонного стола…»
Открыв шкаф, я отыскал там свой теплый тренировочный костюм и кое-что из других дорожных вещей и покинул квартиру. Не став входить в метро на станции «Фрунзенская», я отправился пешком прямо до «Парка культуры», чтобы уже оттуда, не делая лишней пересадки с Красносельской линии, сразу доехать по Кольцевой до станции метро «Курская» и, перейдя с неё на «Чкаловскую», добраться до «Братиславской».
— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! — обращаясь явно ко мне, произнесла, стоя возле ограды одного из самых красивых храмов Москвы — Николы в Хамовниках (в котором, по преданию, было впервые провозглашено об отлучении от Церкви писателя Льва Толстого), женщина в темном одеянии и опущенном до самых бровей платке. — Пожертвуйте на строительство церкви во имя иконы Божией Матери «Курская-Коренная». Сегодня как раз её праздник, — и она протянула мне небольшую бумажную иконку с отпечатанным типографским способом изображением Богородицы, на груди Которой был нарисован небольшой круг, из которого, как из иллюминатора подводной лодки, смотрел на меня молодой Иисус Христос.
— Как вы сказали она называется? — переспросил я. — «Курская»?
— Да, — кивнула послушница. — «Курская-Коренная».
Я наугад вытащил из кармана пару бумажных купюр и, сунув их в прорезь висящего у неё на груди ящика, взял из её рук тоненький прямоугольничек бумаги, который бережно вложил за обложку паспорта и спрятал в карман пальто. Потом дошел до станции «Парк культуры», доехал в переполненном вагоне до «Курской» и, перейдя на станцию «Чкаловская», сел в пустой вагон и развернул ещё пахнущую краской газету. «Капитан-лейтенант Рашид Аряпов раскрыл тайну гибели „Курска“. Именно поэтому его предсмертную записку скрывают от нас», — назывался последний материал Исламовой из Североморска.
«Вторая записка, поднятая с погибшего „Курска“, прошла мимо общественного сознания. Колесников — да, это была сенсация и одновременно ужас с подступающими к горлу рыданиями. Содержание же второй записки „замылили“. „В девятом отсеке двадцать три человека… — зачитывал по телевидению Клебанов. — Самочувствие плохое, поглотители СО отказали… Давление повышается, при выходе на поверхность не выдержим декомпрессии… Продержимся ещё не более суток“. Казалось, это копия Колесниковского текста. Автора записки не нашли.
Окольным путем, втеревшись в доверие к чиновникам Северного флота, мне удалось узнать, что автор второй записки — командир трюмной группы дивизиона капитан-лейтенант Рашид Аряпов, — писала Машка. — Записку Дмитрия Колесникова — целиком, без купюр! — дали прочитать его отцу Роману Дмитриевичу Колесникову. Записку Аряпова не дали читать НИКОМУ. Вдове Дмитрия «личный» кусочек текста передали ещё в ноябре. Вдову Рашида Аряпова водят за нос и поныне.
Мне доподлинно известно: Главная военная прокуратура ЗНАЕТ, кто написал вторую записку. И молчит. А это значит, что текст записки раскрывает главную тайну. Тайну гибели подлодки «Курск».