Тень мачехи
Шрифт:
Последнее вырвалось в запале, но Макса снова мутило с похмелья, голова наливалась чугуном. И сейчас выбирать правильные слова, играя с женой, как с мышью, было выше его сил. «Плевать! — зло подумал он. — В конце концов, поведи я себя сейчас по-мужски, она, возможно, струхнет. И откажется от мысли набрать щенков. Ведь ни одной бабе неохота быть разведенкой».
— Всё, порешали! — бросил он и наподдал ногой по стулу. Тот загрохотал, заплясал по полу, пытаясь удержаться на тонких железных ногах — и все-таки завалился на бок, бессильно подняв конечности. Макс подошел к жене почти вплотную и выдохнул, вкладывая в слова всю свою злость: — Пусть
— Да. Потому что ты повел себя, как дерьмо! — выпалила Таня ему в лицо, резко развернулась и двинулась к выходу из палаты.
«Ну вот, поговорили. Мирно, мудро, по супружески. Да и плевать», — злость на Макса еще бурлила в ней, но мысли о разводе — теперь, когда он был неминуем — почему-то пугать перестали. Странно, но она почувствовала облегчение, будто выбралась из большой липкой паутины. Будто дышать стало свободнее, ведь теперь не нужно строить свою жизнь с оглядкой на кого-то еще. На родителей. На мужа… уже почти бывшего.
«Зато я заберу этого мальчишку. Или возьму другого ребенка, которому нужна помощь, — думала она, вызывая лифт, чтобы снова спуститься в педиатрию. — И воспитаю его хорошим человеком».
16
Залесский открыл дверь в палату Павлика, пропуская Марину вперед. Увидев сына, она оползла лицом, ухватилась за растянутый ворот своей старомодной кофты — так, будто дышать ей стало нечем. Мальчик вскинулся ей навстречу; горка плоских больничных подушек, подпиравших его спину, завалилась вбок, распалась, и подскочившая мать суетливо водворила их на место. Как слепая, пробежалась руками по плечам сына, ощупала его, угадывая угловатые линии мальчишеского тела сквозь двойное, Таней принесенное, одеяло. Пальцы споткнулись, добравшись до гипсовой твердости, и, отвернув покрывавший её край, Марина тупо уставилась на белую, обвитую бинтом, лангету.
— Что ж ты, сына… — то ли вздохнула, то ли всплакнула она. — Что ж ты…
И слова ее, и движения были бессвязными, а кислая пивная вонь — малозаметная поначалу, но быстро пропитавшая привычную атмосферу маленькой палаты — показалась Татьяне фоном, идеально соответствующим этому бестолковому, ни в склад, ни в лад, материнству. Но мальчик схватил маму за руку, подался вперед всем телом, вжался лбом ей в плечо — словно врасти в нее хотел, чтобы не расставаться больше.
И в этот момент Таня возненавидела её жгуче, испепеляюще, насмерть.
А Марина уже обнимала сына, гладила по белобрысой головенке, и, отстраняя от себя, чтобы оглядеть еще и еще раз, а потом обнять снова, твердила виновато:
— Отощал совсем… отощал… а у меня и нет ничего.
И Таня вылетела из палаты, чуть не сбив стоявшего у дверей Залесского.
Он выскочил за ней:
— Татьяна! Стойте! Да подождите вы!…
Но она шпарила по коридору, оглохнув от ярости. «Нет, надо же — «у меня нет ничего!» Нет ничего! Да как она может?… Пьяная… Или с перегаром — да неважно! — в больницу, к ребенку? Ну как же это? Как смеет?… — мысли неслись скачками, выпрыгивали из злобной темноты, перекрикивая друг друга. — Забрать, забрать у нее мальчишку, пока беды не случилось!…»
И она остановилась, будто на невидимую стену налетев — споткнувшись о неотвратимость будущей трагедии, которая вдруг предстала перед ней в черном водовороте предчувствия. В нем барахтался, звал на помощь погибающий мальчик. Сосущая пустота мгновенно наполнила ее душу. «Случится что-то ужасное», — Таня осознала это с леденящей душу четкостью. — «Случится, если я его не заберу».
Предчувствие, на миг приоткрывшее дверь в будущее, погнало ее назад — спасти, предотвратить, сломать линию судьбы, ведущей в пропасть. Татьяна еще не знала, что она скажет, как будет действовать. «Это неважно, главное — отнять мальчишку, — понимала она. — Любым способом отнять его от этой… У которой нет ничего…»
Пол под ногами вдруг стал зыбким. Он шевельнулся, начал прогибаться волной. Мраморные плиты стремительно превращались в пластик — тонкий, не способный удержать. Стены, недобро блеснув, устремились к ней — поймать, сдавить, расплющить! Воздух уплотнился, превращаясь в застывшее оргстекло. И где-то за гранью сознания возник и поплыл к ней колючий, грязный, пугающий до полусмерти шепоток «Ппанн-дооо-рааа…» Таня зажмурилась, потащила непослушные, враз заледеневшие, руки вверх — зажать уши, не пускать это в себя…
— Да стойте вы!
Вскинув длинные руки, Залесский неуклюже поймал ее, схватил за плечи, с силой развернул к себе.
Она не увидела его — лишь почувствовала, что кто-то подхватил, удержал на краю реальности. И, впервые ощутив, что от ледяного ветра Пандоры ее защищает чье-то незнакомое, но такое спасительное, тепло, она осознала: твердо под ногами, и Пандора сгинула — не утащит.
Выплыв из морока, Таня посмотрела на Залесского — так, будто не сразу сообразила, кто он. И, уловив краем глаза шевеление сбоку, перевела взгляд на подпирающую стену больничного коридора дородную тетку с годовасом на руках. «Петрикеева, мама девочки с пиелонефритом, в понедельник на выписку», — автоматически отметила она. Женщина уставилась на них, не скрывая любопытства. Включились звуки: где-то позади громыхнула ведром Катя Петровна, заговорил телевизор, прорвался младенческий крик. Налетели запахи: еле слышный йодный, погуще — кофейный, и довлеющий над всем холодящий хлорный. И Таня сообразила, что стоит посреди своей педиатрии, своих подчиненных и своих больных — растрепанная, с красным лицом, жалкая и злая.
— Я же вас предупреждал — не привязывайтесь к нему! — осуждающе сказал адвокат. — И что? Вот, пожалуйста, уже ревнуете!
— Это не ревность, — зашипела она, хватая его за рукав и увлекая к двери в подсобку. Толкнула ее плечом, ввалилась, втаскивая за собой Залесского. Петрикеева проводила их наглым от любопытства взглядом, но Татьяна захлопнула перед ним дверь. В подсобке было темно, и она щелкнула выключателем. Тусклая лампочка превратила темноту в желтое слюдяное пространство, в нем проявились крашеные синим стены и белые стеллажи, заваленные стопками белья, заставленные старыми биксами и бутылками с моющими средствами и медицинским растворами. Таня отошла к окну, нижняя часть которого была замазана пожелтевшей масляной краской. Кто-то процарапал в ней слово «Шура».
Демидова оперлась спиной на деревянный подоконник.
— Это не ревность! — повторила она громким шепотом, будто пыталась оправдаться. — Вы же видели эту мамашу! С запахом, да еще и заявляет: нету у меня ничего! Пришла в больницу к ребенку — даже карамельку не принесла! Это как? Нормально, по-вашему?
Залесский рассеянно рассматривал пустые бутылки из-под физраствора и фурацилина, теснившиеся на полках подсобки.
— О-ох, ну нет, конечно, — отозвался он, закатывая глаза, будто разговаривал с непонятливым ребенком.