Тень прошлого
Шрифт:
– Ну, вы идете? – спросил Илларион.
– Да, – сказал Лопатин с таким ощущением, словно только что пробудился от ночного кошмара. – Иду.
Они вернулись в гостиную, где юный отпрыск Лопатина, подбоченясь и отставив в сторону ногу, в угрожающей позе стоял перед диваном, держа в руке тяжелую бутылку из-под шампанского и не спуская глаз со своих пленников. Отчаявшийся Василек, казалось, дремал, Оля по-прежнему смотрела куда-то в дальний угол комнаты остановившимся взглядом, поджав красивые губы. Войдя в комнату, Лопатин снова уставился на ее колени, и Илларион с печальным удивлением подумал, что на свете полно людей, которых ничему не учат не только чужие, но даже собственные ошибки. Ему взгрустнулось. Вспомнилась вдруг служба. Люди, окружавшие его там, тоже не блистали святостью и утонченностью манер, но все они, даже самые худшие из них, были стопроцентными мужчинами, умевшими бороться с жизнью один на один.
Впрочем, Илларион был далек от того, чтобы осуждать Лопатина: каждый волен быть таким, каким его создали Бог и обстоятельства, особенно во внеслужебное время.
Генерал Федотов как-то раз, во время одного из редко случавшихся с ним приступов откровения, определил жизненную позицию Иллариона как инфантильный анархизм. Илларион тогда хохотал до колик в животе, а потом, подумав, согласился с генералом: он считал, что каждый человек может поступать, как ему заблагорассудится, неся при этом полную ответственность за свои поступки, что было, как ни крути, совершенно неосуществимо на практике.
– Что ж, – сказал он, прерывая цепь собственных невеселых размышлений, – вечер у нас получился веселый, насыщенный. Пора и по домам, как вы Полагаете?
– Да, – сказал Лопатин, – пожалуй. Так я могу на вас рассчитывать?
– Я уже все сказал, – ответил Илларион. Ему снова стало грустно, невыносимо скучно в этой замусоренной комнате, полной полузнакомых и не слишком приятных ему людей, и он, повернувшись ко всем спиной, стал смотреть в окно.
Луна по-прежнему висела над крышей соседнего дома, превращая его в вырезанный из черного картона силуэт: тонкие крестовины телевизионных антенн, кубические выступы лифтовых шахт, грибообразные головки вентиляции… С этим силуэтом что-то было не так. Илларион всмотрелся повнимательнее, не обнаружил ничего подозрительного и отмахнулся от этого странного ощущения, решив, что это его уставшее подсознание принялось чудить, сигнализируя о том, что пора бы и честь знать.
Однако ощущение не ушло, а, наоборот, усилилось, и Забродов уступил ему и напряг зрительную память, восстанавливая картину, которую наблюдал две минуты назад из окна кухни. Все было на месте, да и что могло измениться? Дома они и есть дома, и основными их достоинствами во все времена считались прочность, незыблемость и неизменность. Разве что вон тот оголовок слегка изменил очертания, словно кто-то прислонил к нему туго набитый мешок.., а может быть, так оно и было?
Лопатин, прощаясь, что-то говорил у него за спиной, снова пытался что-то объяснить, выразить надежду и высказать наилучшие пожелания, но Илларион полностью отключился от этого шумового фона, перестав обращать на него внимание. Этот непонятный предмет на крыше – неужели все-таки мешок? – излучал непонятную угрозу.
Теперь Илларион был почти уверен в том, что, когда он стоял у кухонного окна, этого предмета на соседней крыше не было. Он знал, что может ошибаться, но знал также и то, что лучше быть смешным, чем мертвым.
– Лопатин, – сказал он, не оборачиваясь. – Немедленно уходите отсюда и уводите ребенка. Спуститесь по лестнице на пятый этаж и ждите меня там.
– Что… – начал было Лопатин, но Илларион прервал его в самом начале.
– Быстро, – сказал он, – если хотите жить! Ну!
Времени на разговоры не осталось. Странный предмет на крыше шевельнулся, меняя положение, и теперь Илларион знал, что это за предмет, и догадался, что должно произойти. Он мельком подумал о сидевших на диване людях и испытал мгновенный укол раскаяния – наверное, связывать их не стоило…
В прихожей мягко чавкнула, закрываясь, входная дверь. Так ничего и не понявший Лопатин уводил своего отпрыска. А в следующее мгновение Илларион Забродов ничком бросился на пол под окном, закрыв голову руками и широко открыв рот.
Огромная спортивная сумка была не столько тяжелой, сколько неудобной – сильно вытянутая в длину, неизвестно на что рассчитанная, но в данной ситуации это было как раз то, что нужно.
Званцев с натугой вытащил ее с заднего сиденья «Мерседеса» и немного постоял на тротуаре, держа сумку на весу и глядя вверх. Во всех трех окнах сивцовской квартиры на седьмом этаже горел свет, словно Санек принимал гостей. Да так оно, в сущности, и было.., если, конечно, гости не успели за это время смотать удочки. Так или иначе, это следовало проверить.
Званцев снова нырнул в салон «Мерседеса» и взял с переднего сиденья увесистый кожаный чехол с биноклем. Чтобы быть уверенным, нужно видеть все до мельчайших подробностей. Снова взглянув вверх, Званцев удовлетворенно хмыкнул: за своими пьянками и бабами Санек так и не удосужился повесить хоть какие-нибудь занавески и жил как на вокзале или в лагерном бараке.
Он запер машину, перекинул через плечо ремешок бинокля, поднял с асфальта сумку и зашагал к ближайшему подъезду соседнего дома, стоявшего напротив.
Он с трудом втиснулся в лифт со своей огромной сумкой и без приключений добрался до девятого этажа.
Лестничный марш, который вел на технический этаж, был перегорожен стальной решеткой, запертой на висячий замок. Званцев усмехнулся, поставил сумку на ступеньки и вынул из кармана связку ключей, в которых любой слесарь, не говоря уже о ворах-домушниках, без труда узнал бы отмычки. Замок сдался через двадцать секунд – механизм щелкнул, дужка откинулась.
Стараясь производить как можно меньше шума, Званцев открыл решетку и проскользнул в дверь, аккуратно прикрыв решетку за собой и даже навесив замок на место.
Выбравшись на крышу, он осмотрелся. Залитая лунным светом плоская крыша напомнила ему палубу корабля – не военного, а сухогруза или скорее танкера. Точно так же светила луна.., плескалась далеко внизу мелкая теплая волна, а по обе стороны от танкера медленно проплывали серебристые пески, в которых было полным-полно потных небритых людей и не успевшего остыть от яростного дневного солнца оружия. Он лежал на теплой стальной палубе и смотрел на невиданно крупные, казавшиеся мохнатыми, как поздние астры, звезды, а с берега доносились порой голоса, говорившие на незнакомом гортанном языке, – слышимость по ночам была просто изумительная…
Привычно пригибаясь, словно находился в секторе обстрела, он двинулся вперед, перебегая от одной вентиляционной шахты к другой, пока не остановился точно напротив окон сивцовской квартиры. Ракурс был очень удобный – немного сверху вниз. Занавесок на окнах не было, и видимость оказалась отличной.
– Отлично! – удовлетворенно сказал Званцев, вынимая из чехла бинокль.
Впрочем, и без бинокля было видно, что птички еще не покинули клетку: кухонное окно загораживала чья-то спина, и Званцев готов был поклясться, что эта спина принадлежит его давнему врагу. Он поднес бинокль к глазам. Это действительно был Забродов в натуральную величину, почти совсем не изменившийся за эти годы, разве что виски поседели да черты лица как-то заострились, стали жестче, а в уголках твердого рта залегли горькие складки. Сидя на корточках за вентиляционной шахтой с биноклем у глаз, Званцев поймал себя на том, что думает о непривычных и, по его мнению, глупых вещах. Там, за ярко освещенным окном кухни, стоял великолепный образчик человеческого материала – умный, твердый, как железо, быстрый, непредсказуемый, неотразимый для женщин, – стоял в чужой квартире с чужими людьми, занимаясь ерундой просто потому, что другим заниматься не умел. Пустоцвет, после которого не останется ничего, кроме нескольких сотен книг, написанных не им и не про него, отработанный материал, выброшенная за ненадобностью деталь мощной когда-то машины, человеческий шлак, который никак не может просто лечь и умереть, чтобы не путаться у людей под ногами…