Тень стрелы
Шрифт:
– Нет, это не я, – без улыбки сказала Катя. – Это мой призрак. Сними, Осип, с коня Великого Князя. И помоги мне спешиться.
Фуфачев, потеряв дар речи, протянул руки и принял на руки златокудрого ангелочка. Поставил на землю. Пока оборачивался к коню – Катя сама уже спрыгнула на снег, чуть не запутавшись в стремени.
– Вы… совсем к нам, Катерина Антоновна?..
– Совсем. – Губы ее дрожали. Мальчик, запрокинув голову, глядел на нее ясными, светло-серо-зелеными, как просвеченные солнцем водоемы, наплаканными глазами. Веки припухли, искусанные губы запеклись. Из-под расстегнутой бобровой шубки виднелся помятый воротник матроски. – Где Унгерн?
– Барон-то?.. Да там, у себя, в палатке.
Она повернулась. Она уже бежала по мерзлой земле. Сапожки из ателье мадам Чен стучали по насту полулунными подковками. Из командирской юрты вышел высокий, как оглобля, исхудалый человек в потрепанной желтой княжеской курме, с черной тибетской трубкой в руке. Георгиевский крест лунно, потусторонне блеснул на груди, слева, где сердце. Катя как бежала – так и повалилась в ноги этому человеку, и он уставил на нее белые, с красно-фосфорно горящими точками зрачков, волчьи глаза.
– Простите! Простите меня! Прости…
Она заслонила лицо руками. Барон пожарною каланчой стоял перед ней, и его отросший надо лбом светло-русый чуб трепал ветер.
Два всадника прискакали к нему в Тенпей-бейшин.
Два всадника крепко сидели в седлах. Глядели на огонь.
Костер горел у ног коней.
Два всадника спешились, и звякнули стремена.
Джа-лама сам вышел их встречать. Два всадника прискакали из самой Урги. Он, Джа-лама, уже получил письмо из Улясутая от тамошнего хубилгана Дэлэб-хутухты – и в письме значилось, что новое ургинское красное правительство, свергнувшее косную старую власть старого алкоголика и маразматика Богдо-гэгэна, предлагает ему занять пост полномочного представителя министра Западной Монголии и выделяет его, Джа-ламы, земельные степные владения в самостоятельный хошун. Читая это письмо, он усмехнулся. Заигрывают! Он не дался в руки Унгерну; не дастся в лапы и новой власти. Красные – ядовитый вех, волчья ягода на склонах горы Богдо-ул. Красная ягода: съешь – и смерть тебе… Однако на письмо надо было отвечать, и он ответил. Ответил, может быть, не так вежливо, как полагается воспитанному в Тибете ламе.
Письмо от Дэлэб-хутухты ему привез человек в кожаной куртке, судя по его выговору, тибетец – он не знал его имени. Он уже не первый раз привозил Джа-ламе срочную и важную, а также тайную почту из Урги и из Китая; он был молчалив, как подобало суровому тибетцу, говорил мало, сухо кланялся. Джа-лама приказывал накормить его на кухне поозами – он отказывался, благодарил: «Я ел в пути, готовил себе пищу на костре». Один кожаный рукав его военной куртки, кажется, правый, был весь изодран, будто когтями. Будто он носил на плече охотничьего сокола. Однажды, когда он в очередной раз привез ему письмо от ламы монастыря Гандан-Тэгчинлин, священника Доржи, и почтительно ждал, когда Дамби-джамцан нацарапает на листе бумаги скорейший ответ, ветер отогнул от его шеи, от ключиц воротник его рубахи, и на его шее Джа-лама увидел черный шнурок, а на шнурке – черный железный знак «суувастик». «О, да ты, молодой тибетец, поклонник древних учений, – уважительно подумал он тогда о молчаливом посланнике, – может, даже Посвященный. Поэтому ты так важно молчишь».
Два всадника медленно подошли к нему. Склонились в предписываемых ритуалом поклонах. Выпрямились. Он ощупывал глазами их неподвижные, словно выточенные из темного дерева, узкоглазые лица.
– Нанзад-батор.
– Дугар-бейсэ.
– Добро пожаловать в мою обитель, – наклонил массивную тяжелую бычью голову Джа-лама. Его лоб был обвязан шелковым ярко-желтым платком. По краю платок тоже был вышит маленькими паучками «суувастик». – Вы из Урги?
– Из Урги, досточтимый Дамби-джамцан.
– Я написал Дэлэб-хутухте, что приеду зимой.
– Зима уже наступила, досточтимый, и проходит уже.
– Я просил в письме прислать мне печать хошунного князя.
– Мы привезли ее.
– Я просил также прислать мне представителя для переговоров. Вы – представители?
Два всадника переглянулись. Снова склонили лбы в поклоне.
– Мы в вашем распоряжении, Дамби-джамцан. Красные – не собаки. Красные – не звери. Красные хотят, чтобы Халха навек покончила с духовной темнотой и вековыми предрассудками и обратилась лицом к свету, знаниям, разумному хозяйству и истинному просвещению. Вы ведь хотите, досточтимый, чтобы Халха была счастлива?
«Счастлива! Вон они о чем! Если я скажу им, что разрушение вековых святынь не есть просвещение, а массовые убийства лам и священников не есть свет разума – что они мне ответят?!»
– Я считаю, что я, как восьмое воплощение великого Амурсаны, всю свою жизнь боролся за счастье моей Халхи.
Он тайком ощупал под отворотом курмы нож. Бедро холодил запрятанный в складки исподнего халата пистолет. Кто их знает, этих посланцев? Низко кланяются, а потом рванутся, выстрелят навскидку. Нет, молчат, озираются, даже вроде бы смущены, подавлены; важно, как императорские павлины, ступают по коврам; ведут себя достойно. Нет, нет, не надо думать о плохом, эти красные монголы – ведь тоже монголы, разве нет?! И ты тоже монгол. И вы трое должны понять друг друга.
В висках подозрительно часто, глухо билась кровь, будто он выпил змеиной водки или японского сакэ. Он пристально вглядывался в гостей. Нет, нет, надо им верить; надо им верить хотя бы сегодня, хотя бы на час, хотя бы – на миг.
– Пройдите в мои покои. Дугар-бейсэ, вам понадобится для удобства отдельная юрта? Вам понадобится отдельная юрта, чтобы отдохнуть, Нанзад-батор?
– Благодарю, почтеннейший. Неплохо было бы после дороги отдохнуть в тишине.
Он приказал слуге Харти распорядиться и поставить юрты в большом дворе близ главного крепостного здания. Максаржав предал его. Максаржав ушел от него к красным. Ну и что, ты хочешь сказать, что тебе отрубили правую руку? Твоя правая рука – с тобой. У тебя ее никто не отрубит.
Он провел гостей в тронный зал. Охранники стояли рядом с его троном навытяжку. Его воины стояли по всем углам зала, стояли вдоль стен, живым вооруженным, грозным квадратом охватывая его, трон и двух посланников. Нет, они ничего не смогут ему сделать. Едва их руки протянутся к оружию, как оба они будут изрешечены пулями… и стрелами. Его воины, кроме винтовок, еще вооружены хорошими степными стрелами, и у многих стрел наконечники пропитаны ядом. Нет, он не бережет свою жизнь. Никогда не берег ее. В Астрахани он сражался против революционных повстанцев бок о бок с Царскими казаками, забыв себя, врезался в самую гущу боя, взмахивал саблей над головами орущих, умирающих. Бой – священен. Умереть в бою почетно, твердил ему всегда Унгерн. То же самое он мог сказать ему.
Еще раз взглянуть на неподвижные раскосые лица. Еще раз улыбнуться – теперь уже дружественно, спокойно… может быть, даже покровительственно.
– Не хотите ли осмотреть оружейный склад?
– Будем польщены. – Дугар-бейсэ слегка поклонился.
– Не хотите ли взглянуть на мои драгоценности? Я готов показать вам собрание редчайших драгоценностей, когда-либо собранных в Азии.
– С удовольствием. – Нанзад-батор улыбнулся одними углами губ.
– У меня в крепости имеется и коллекция уникального боевого оружия. Я собирал холодное и огнестрельное оружие много лет… начал это делать, еще когда жил в России. Такой коллекции, ручаюсь, нет ни у одного крупного коллекционера оружия ни в Европе, ни в Новом Свете. Не желаете взглянуть?