Тень твоей улыбки
Шрифт:
У Клея Хэдли стало сухо во рту.
– Нет, я об этом не слышал.
Не будучи католиком, он смутно представлял себе, что это в конечном счете может привести к канонизации сестры Кэтрин в качестве святой и поклонению ей верующих.
– Разумеется, это означает, что будет проведено расследование на предмет ее материнства. На поверхность вновь всплывут прежние грязные слухи, и она почти наверняка потеряет шанс пройти беатификацию, – сердито добавила Оливия.
– Оливия, ведь была какая-то причина, почему ни сестра Кэтрин, ни твоя мать никогда не называли имени
– Кэтрин не называла. Но моя мать назвала.
Оливия положила руки на подлокотники кресла, и Клей понял, что она собирается встать. Он поднялся и быстрыми шагами, неожиданными для столь грузного человека, обошел стол. Он знал, что некоторые пациенты называют его «толстый кардиолог». Иногда он, подмигивая, нарочито вздыхал: «Ох, лучше думайте не обо мне, а о том, как самим похудеть. А мне стоит взглянуть на картинку с рожком мороженого, и я поправляюсь на пять фунтов. Таков мой крест». Ему удалось довести этот спектакль до совершенства. А сейчас он взял руки Оливии в свои и деликатно поцеловал старую женщину.
Она непроизвольно отстранилась, почувствовав на щеке прикосновение его короткой седеющей бородки, но тут же, чтобы скрыть свою реакцию, ответила на поцелуй.
– Клей, пожалуйста, не рассказывай никому. Я сама скоро сообщу об этом тем немногим людям, которым до меня есть дело. – Помолчав, она добавила с иронией: – Вообще-то, пожалуй, стоит сказать им как можно быстрее. Может, это и к счастью, что у меня не осталось никого из близких.
Она замолчала, поняв, что сказала неправду.
На смертном одре ее мать рассказала ей, что Кэтрин, узнав о своей беременности, провела год в Ирландии, где родила сына. Его усыновила семья Фаррел, американская чета из Бостона, выбранная матерью-настоятельницей того религиозного ордена, к которому примкнула Кэтрин. Супруги назвали его Эдвардом, и вырос он в Бостоне.
С тех самых пор Оливия была в курсе основных событий его жизни. Эдвард женился лишь в сорок два года. Его жены уже давно не было в живых, и сам он умер лет пять тому назад. Их дочери Монике сейчас тридцать один, она работает педиатром в больнице Гринвич-Виллидж. Кэтрин была кузиной Оливии, значит, ее внучка тоже являлась ей родственницей. «Она единственный член моей семьи и при этом не знает о моем существовании», – с горечью подумала Оливия.
Освободившись из объятий Клея, она сказала:
– Оказалось, Моника очень похожа на свою бабушку, она тоже посвятила жизнь заботе о детях. Ты понимаешь, как ей пригодились бы все эти деньги?
– Оливия, разве ты не веришь в искупление грехов? Вспомни, чем занимался последние годы жизни отец ее ребенка, о том, скольких он спас. А как насчет семьи его брата? Они настоящие филантропы. Подумай о том, как они к этому отнесутся.
– Я и так об этом думаю. Мне необходимо все взвесить. Моника Фаррел – законная наследница прибыли от тех патентов. Ее дед Александр Гэннон завещал все состояние своим потомкам, если таковые будут, и только во второй черед – брату. Я позвоню тебе, Клей.
Доктор Клей Хэдли дождался, пока дверь кабинета закрылась, затем снял трубку и набрал
– То, чего я и опасался. Я выяснил, что Оливия… она собирается рассказать.
– Мы не можем это допустить, – будничным тоном произнес человек на другом конце провода. – Вам придется этим заняться. Почему вы ей ничего не дали? Если учесть состояние ее здоровья, никого не удивила бы ее смерть.
– Можете мне не верить, но не так-то просто убить человека. А если ей удастся обнародовать все, прежде чем я смогу ее остановить?
– В таком случае нам придется подстраховаться. К сожалению, в наше время молодые привлекательные женщины не так уж редко подвергаются нападению на Манхэттене. Я немедленно об этом позабочусь.
2
Позируя для фотоснимка с Тони и Розали Гарсия на ступенях больницы Гринвич-Виллидж, доктор Моника Фаррел поежилась. Тони держал на руках Карлоса, двухгодовалого сына супругов Гарсия, с которого только что сняли диагноз «лейкемия». Жизни малыша теперь ничто не угрожало.
Моника вспомнила тот день, когда она уже собиралась уйти с работы и в этот момент в панике позвонила Розали: «Доктор, у ребенка на животе появилась сыпь». Карлосу тогда было шесть недель от роду. Еще не осмотрев мальчика, Моника с ужасом заподозрила у него начальные проявления детской лейкемии. Лабораторные исследования подтвердили это подозрение; шансы Карлоса выжить расценивались в лучшем случае как пятьдесят на пятьдесят. Моника уверила рыдающих молодых родителей, что считает эти шансы не такими уж плохими и что Карлос – крепкий парнишка и обязательно поправится.
– А теперь еще один снимок с Карлосом у вас на руках, доктор Моника, – распорядился Тони, забирая фотоаппарат у прохожего, вызвавшегося быть фотографом.
Моника протянула руки к вертящемуся двухгодовалому малышу, который к этому времени решил, что и так слишком долго вел себя смирно. «Снимок получится еще тот», – подумала она, помахав рукой в сторону фотоаппарата и надеясь, что Карлос последует ее примеру. Вместо этого он вытащил заколку из ее прически, и длинные русые волосы рассыпались у нее по плечам.
Обрушив на нее шквал благодарностей: «Да благословит вас Бог, доктор Моника, без вас у нас ничего не получилось бы» – и пообещав скоро привезти Карлоса на прием для проверки, чета Гарсия уехала, помахав на прощание рукой из окна такси. Моника вернулась в здание больницы и пошла к лифтам, на ходу пытаясь сколоть рассыпавшиеся пряди.
– Оставь так. Хорошо смотришься.
Это был доктор Райан Дженнер, нейрохирург, окончивший Медицинский университет Джорджтауна на несколько лет раньше Моники. Недавно он поступил на работу в больницу Гринвич-Виллидж и обрадовался, встретившись здесь с Моникой. Иногда, сталкиваясь в коридоре, они останавливались на минутку поболтать. Сейчас Дженнер был в хлопчатобумажных куртке и брюках, а также в хирургической шапочке – вероятно, шел из операционной или направлялся туда.