Тень ветра
Шрифт:
– Матерь Божья, – пробормотала консьержка, – да здесь дерьма больше, чем в курятнике.
– Если хотите, я пойду один, – предложил я.
– Как же, так я вас одного туда и пустила. Идите, а уж я за вами.
Закрыв за собой дверь, мы на какую-то секунду, пока глаза не привыкли к темноте, замерли у порога. За моей спиной слышалось нервное дыхание женщины, и до меня долетал резкий запах ее пота. Я чувствовал себя расхитителем гробниц, чья душа отравлена алчностью и нетерпением.
– Стойте, что это за звук? – взволнованно спросила моя спутница.
В сумерках послышалось хлопанье крыльев: кого-то явно вспугнуло наше появление. Мне показалось, что в конце коридора мечется какое-то светлое пятно.
– Голуби, –
– Терпеть не могу этих гнусных птиц, – сказала консьержка. – Они только и делают, что срут.
– Зато, донья Аурора, они нападают только когда голодны.
Мы сделали еще несколько шагов, дошли до конца коридора и оказались в столовой, которая выходила на балкон. Посередине был полуразвалившийся стол, покрытый ветхой скатертью, напоминавшей саван. В почетном карауле у этого гроба стояли четыре стула и два запыленных буфета, в которых хранилась посуда, коллекция ваз и чайный сервиз. В углу стояло старое пианино, некогда принадлежавшее матери Каракса. Крышка была поднята, клавиатура почернела, а щели между клавишами были едва видны под слоем пыли. Напротив балкона белело кресло с истертыми подлокотниками. Рядом с ним пристроился кофейный столик, на котором лежали очки и Библия в выцветшем кожаном переплете с золотым тиснением – из тех, что дарят к первому причастию. Книга была заложена на какой-то странице алой ленточкой.
– В этом кресле старика нашли мертвым. Врач говорит, он сидел тут мертвый два дня. Грустно вот так умереть, в одиночестве, как собака. Знаете, хоть он такое и заслужил, а мне его жалко.
Я приблизился к креслу, ставшему для Фортуня смертным одром. Рядом с Библией лежала небольшая коробочка с черно-белыми фотографиями, старыми портретами, снятыми в студии. Я встал на колени, чтобы рассмотреть их, не решаясь к ним прикоснуться. Я подумал, что оскверняю память несчастного, однако любопытство взяло верх. На первом снимке была молодая пара с ребенком лет четырех. Я узнал его по глазам.
– Вот видите, это сеньор Фортунь в молодости, а это она…
– У Хулиана были братья или сестры?
Консьержка, вздохнув, пожала плечами:
– Судачили, будто из-за побоев у нее случился выкидыш, но я не знаю, так ли это. Люди любят чесать языками, уж это правда. Однажды Хулиан рассказал соседским детишкам, что у него якобы есть сестра, которую один он может видеть, что она появляется из зеркал, сама словно бы соткана из пара, и живет с самим Сатаной во дворце на дне озера. Бедняжка Исабелита целый месяц мучилась ночными кошмарами. Временами этот мальчишка был как помешанный.
Я заглянул на кухню. Стекло маленького окошка, выходившего во внутренний дворик, было разбито, с улицы доносилось нервное и враждебное хлопанье голубиных крыльев.
– Во всех квартирах расположение комнат одинаковое? – спросил я.
– В тех, что под номером два и выходят на улицу, – да [36] . Но так как это мансарда, здесь все немного по-другому, – объяснила консьержка. – У кухни и чулана есть слуховые оконца. Вдоль по коридору – три комнаты, в конце – ванная. Довольно удобно, похожая квартира у моей Исабелиты, правда, теперь здесь как в могиле.
36
В Испании нумерация квартир на каждом этаже начинается заново.
– А вы знаете, какую комнату занимал Хулиан?
– Первая дверь – спальня, вторая ведет в самую маленькую комнату. Скорее всего, это она и есть.
Я углубился в коридор. Краска лоскутами свисала со стен. Дверь в ванную была приоткрыта. Из зеркала на меня смотрело лицо. Оно могло быть моим – или той сестры Хулиана, что жила в зеркалах. Я попытался открыть вторую дверь.
– Она заперта на ключ, – сказал я.
Женщина удивленно посмотрела на меня.
– Но в дверях нет замков.
– В этой есть.
– Наверное, его врезал старик, потому что в других квартирах…
На пыльном полу я обнаружил цепочку следов, которые вели к запертой двери.
– Кто-то входил в комнату, – сказал я. – Совсем недавно.
– Не пугайте меня! – вскинулась консьержка.
Я подошел к другой двери. Замка не было. Я толкнул ее и она с ржавым скрипом легко отворилась. В центре стояла полуразвалившаяся кровать с балдахином, желтые простыни напоминали саван. В изголовье висело распятие. На комоде – небольшое зеркальце, тазик для умывания, кувшин. Рядом стул. У стены стоял шкаф с приоткрытыми дверцами. Я обогнул кровать и оказался у ночного столика, накрытого стеклом, под которым можно было разглядеть старые фотографии, извещения о похоронах и лотерейные билеты. На столике стояла музыкальная шкатулка из резного дерева, рядом лежали карманные часы, на которых навсегда застыло время – пять двадцать. Я попытался завести шкатулку, но после шести нот мелодия захлебнулась. В ящике ночного столика я обнаружил пустой футляр для очков, щипчики для ногтей, обтянутый кожей флакон и медальон с изображением Богоматери Лурдской.
– Где-то должен быть ключ от той комнаты, – сказал я.
– Наверное, он у управляющего. Нам бы поскорее уйти отсюда…
Мой взгляд наткнулся на музыкальную шкатулку. Я открыл крышку: внутри, блокируя механизм, лежал золотистый ключ. Я вынул его, и шкатулка снова заиграла. Я узнал мелодию Равеля.
– Думаю, это тот самый ключ, – улыбнулся я консьержке.
– Послушайте, если дверь заперта, то явно неспроста. Хотя бы из уважения к памяти умершего…
– Донья Аурора, если хотите, можете подождать меня в привратницкой.
– Вы сам дьявол и есть. Ладно, идите, открывайте.
16
Вставляя ключ в замок, я ощутил на своих пальцах легкое дуновение холодного воздуха из отверстия в замочной скважине. На двери в бывшую комнату своего сына сеньор Фортунь установил огромный засов, почти в три раза больше щеколды на входной двери. Донья Аурора наблюдала за мной с некоторой опаской, словно я собирался открыть ящик Пандоры.
– У этой комнаты окна выходят на улицу? – спросил я.
Консьержка отрицательно покачала головой:
– Здесь есть крохотное окошко, выходящее на чердак.
Я медленно открыл дверь. Комната казалась глубоким колодцем, наполненным темнотой. Тусклый свет за нашими спинами едва мог справиться с непроницаемым мраком, простиравшимся перед нами. Окно, выходившее во внутренний двор, было заклеено пожелтевшими от времени газетами. Я сорвал несколько листков, и узкий луч мутного уличного света пронзил густую тьму. – Господи Иисусе… – прошептала консьержка. Комната была заполнена распятиями, десятками распятий. Они свешивались на концах шнурков с потолка, покачиваясь от потока воздуха, они были прибиты к стенам. Распятия были везде: в каждом углу, вырезанные ножом на деревянной мебели, нацарапанные на плитках пола, нарисованные красной краской на зеркалах. На покрытом густой пылью полу виднелись следы, идущие от самого порога вокруг старой кровати с голым пружинным матрацем, от которой остался лишь остов из проволоки и трухлявого дерева. В другом углу у окна стоял закрытый секретер, увенчанный тремя металлическими распятиями. Я осторожно открыл его. В щелях деревянной шторки не было пыли, и я предположил, что его совсем недавно открывали. Внутри я насчитал шесть ящиков, замки были взломаны. Один за другим я внимательно осмотрел их. Пусто.