Тень ветра
Шрифт:
Болтали всякое: одни доподлинно знали, что он был убит на этом поединке, и его тело осталось лежать на чьей-то безымянной могиле; другие, большие оптимисты, предпочитали думать, что он оказался замешанным в какие-то темные дела, из-за чего был вынужден оставить свою суженую прямо у алтаря и бежать из Парижа в Барселону. Упомянутую могилу так и не нашли, и вскорости родилась еще одна версия: Хулиан Каракс, гонимый житейскими невзгодами, умер в своем родном городе в полной нищете. Девушки из борделя, где он играл на фортепьяно, скинулись, чтобы похоронить его как подобает. Однако когда денежный перевод дошел, тело уже было погребено в общей могиле вместе с нищими и другими бедолагами из тех, кого выбрасывало море или кто замерз у входа в метро.
Исключительно из принципа мсье Рокфор о Караксе не забыл. Через одиннадцать лет после того, как открыл для себя «Красный дом», он решил дать этот роман
4
– Ни один из прочитанных мне прежде романов не был таким интригующим, захватывающим и обольстительным, как этот, – продолжила свой рассказ Клара. – До тех пор чтение было для меня обязанностью, своего рода данью, которую, неизвестно за что, надо платить учителям и наставникам. Я не умела получать удовольствие от текста, от открытий, происходящих в душе, от свободного полета воображения, от красоты и загадочности вымысла и языка. Все это мне открыла книга Каракса. Даниель, ты когда-нибудь целовался?
Я не смог ничего ответить: у меня сбилось дыхание.
– Впрочем, ты еще слишком юн. Но ощущение то же самое: первая искра, о которой не забудешь никогда. Мир мрачен, Даниель, а чудеса в нем скорее исключение. Тот роман доказал мне, что начертанное слово может сделать мое существование более наполненным, словно бы вернуть утраченное зрение. Так получилось, что книга, которая ни для кого ничего не значила, перевернула мою жизнь.
И именно в тот миг я буквально лишился разума, сдавшись на милость этой загадочной особы и не имея ни сил, ни желания сопротивляться ее чарам. Я страстно хотел, чтобы она никогда не замолкала, мечтая навсегда остаться в плену ее голоса и боясь, что вот-вот появится Барсело и нарушит хрупкую неповторимость момента, принадлежавшего мне одному.
– На протяжении нескольких лет я искала другие книги Хулиана Каракса, – продолжила Клара. – По библиотекам, магазинам, школам… Все впустую. Никто не слышал ни о его книгах, ни о нем самом. Мне это было непонятно. Потом до мсье Рокфора дошел странный слух, будто кто-то интересуется загадочным автором и скупает, крадет, идет на что угодно, лишь бы добыть его творения, которые тут же предает огню. Никто не знал ни что это за человек, ни почему он так поступает. Этот факт добавил персоне Каракса еще больше загадочности. Прошло много лет, и в один прекрасный день моя мать решила вернуться в Испанию. Она была больна, и весь ее мир сосредоточился на Барселоне, где был ее родной дом. Втайне я надеялась отыскать следы Каракса в городе, где он родился и в конце концов бесследно исчез в начале войны. Но я оказалась в полном тупике, несмотря на то, что мне помогал дядя. Мать в своих поисках тоже потерпела неудачу. Она нашла другую Барселону, не ту, что покинула когда-то, накануне войны. Теперь это был город теней, где больше не было моего отца, но где каждый закоулок, словно заговоренный, хранил память о нем. Будто ей мало было страданий, мать вздумала нанять человека, чтобы тот разузнал, что на самом деле случилось с ее мужем. У детектива на расследование ушел не один месяц, но ему удалось обнаружить лишь часы с треснувшим циферблатом, да узнать имя человека, который расстрелял отца во рву крепости Монтжуик. Его звали Фумеро, Хавьер Фумеро. Нам сообщили, что поначалу он (и не он один) служил наемным террористом-убийцей в Иберийской федерации анархистов, заигрывал с анархистами, коммунистами и фашистами, обманывая всех и предлагая свои услуги тому, кто больше заплатит, а в итоге, после падения Барселоны, переметнулся на сторону победителей и пошел работать в полицию. Теперь он стал знаменитым сыщиком, инспектором, удостоенным множества наград. О моем отце никто не вспоминал. Сам понимаешь, через несколько месяцев мать угасла. Врачи сказали, от сердца, и я думаю, на этот раз они не ошиблись. После смерти мамы я стала жить у дядюшки Густаво, единственного родственника, оставшегося у матери в Барселоне. Я его обожала, он всегда дарил мне книги, когда приходил к нам в гости. Все последние годы, собственно, он и был моей семьей, моим лучшим другом. Хотя со стороны дядюшка может казаться несколько заносчивым, душа у него золотая. Каждый вечер, пусть даже смертельно усталый, дядюшка мне читает, сколько может.
– Если хотите, я мог бы вам читать, – быстро произнес я просительным тоном и в ту же секунду раскаялся в своей дерзости, не сомневаясь, что Клара моим обществом будет тяготиться, если вообще мое предложение не покажется ей смешным.
– Спасибо, Даниель, – ответила она, – это было бы просто замечательно.
– В любое время.
Клара медленно кивнула пытаясь отыскать меня своей улыбкой.
– К сожалению, у меня нет того экземпляра «Красного дома», – сказала она. – Мсье Рокфор не пожелал с ним расстаться. Я могла бы попытаться пересказать тебе сюжет, однако это будет все равно что описывать собор как груду камней, которая увенчана шпилем.
– Уверен, у вас получится намного лучше, – пробормотал я.
Женщины обладают безошибочным чутьем и сразу распознают мужчину, который в них до смерти влюблен, тем более если упомянутый мужчина – малолетка, да еще и набитый дурак. Я обладал всеми необходимым качествами, чтобы Клара Барсело дала мне от ворот поворот, но предпочитал думать, будто ее слепота гарантирует мне некоторую безопасность, и что мое преступление, мое безоглядное и исполненное патетики преклонение перед женщиной, которая вдвое меня старше, умнее и выше, останется незамеченным. Я мучился вопросом, что она сумела во мне разглядеть, предлагая свою дружбу; возможно, она почувствовала во мне что-то близкое ей самой, ее одиночеству и ее утратам. В своих мальчишеских мечтах я всегда представлял нас как двух беглецов, спасающихся от жизни на книжном корешке, жаждущих затеряться в вымышленных мирах и взятых напрокат грезах.
Барсело вернулся со своей неизменной кошачьей улыбкой через два часа, которые промелькнули для меня словно две минуты. Он протянул мне книгу и подмигнул.
– Рассмотри ее хорошенько, фрикаделька, и не говори потом, что я твою книгу подменил.
– Я вам верю.
– Ну и дурак. Последней своей жертве, столь же доверчивой, как и ты (ею стал американский турист, убежденный, что фабаду [4] изобрел Хемингуэй во время празднования Сан-Фермина), я впаял «Фуэнте Овехуну» с автографом Лопе де Вега, сделанным шариковой авторучкой, так что держи ухо востро: в книжном деле ничему нельзя верить.
4
Астурийское блюдо из фасоли с кровяной колбасой и салом. (Примеч. пер)
Когда мы снова оказались на улице Кануда, уже стало темнеть. Прохладный ветерок овевал город, и Барсело снял пиджак, чтобы накинуть его Кларе на плечи. Не видя в обозримом будущем более подходящей возможности, я как бы случайно обронил, что, если они не против, я мог бы завтра заглянуть к ним, чтобы почитать вслух главы из романа «Тени ветра». Барсело искоса взглянул на меня и сухо рассмеялся.
– Парень, уж больно ты шустрый, – процедил он, хотя в его тоне слышалось одобрение.
– Если вас это не устроит, я мог бы зайти в другой день…
– Слово за Кларой, – сказал букинист. – У нас в квартире уже живут шесть кошек и два какаду. Так что одной зверушкой больше, одной меньше…
– Тогда я жду тебя завтра около семи, – проговорила Клара, – Адрес знаешь?
5
В детстве одно время, может быть из-за того, что меня всегда окружали книги и книготорговцы, я хотел стать писателем и прожить жизнь, похожую на мелодраму. Побудительным мотивом к выбору литературной карьеры, если не считать волшебной легкости, с которой человек взирает на жизнь с высоты своих пяти лет, стало чудо мастерства и филигранности, выставленное в витрине магазина письменных принадлежностей на улице Ансельмо Клаве, что за зданием канцелярии военного коменданта. Предмет моего восхищения – черная авторучка, изукрашенная причудливыми узорами, – венчал витрину, словно драгоценный камень корону. Эта ручка, великолепная сама по себе, была к тому же воплощением барочного бреда из золота и серебра, а ее бесконечные грани сверкали, словно Александрийский маяк. Когда отец выводил меня на прогулку, я канючил, пока не уговаривал его свернуть к магазину. Отец говорил, что эта ручка, должно быть, принадлежала по меньшей мере императору. Втайне я считал, что из-под прекрасного пера могут выйти только самые достойные сочинения, от романов до энциклопедий, и письма такой силы и выразительности, что их не нужно будет отправлять по почте. Я наивно верил, что все написанное той ручкой может дойти куда угодно, вплоть до той непостижимой дали, куда, по словам отца, навсегда ушла моя мать.