Тень за окопом(Мистическо-агитационная фантастика Первой мировой войны. Том II)
Шрифт:
Но что-то осталось. Неясное и смутное, которое тревожило и росло, обостряя чуткость сознания, навевая трепетную грусть.
Ночью приснился сон. Яркий, как жизнь, четкий, как день.
Откуда-то из тумана затрепетала красными лепестками роза и осыпалась и из опавших лепестков сложила молодое лицо с алыми губами и окровавила его и изуродовала гримасою боли вспомнившуюся улыбку при плачущих глазах. И было все так ярко и четко, что Наташа проснулась и потом долго не могла заснуть.
А утром сна не забыла, но почувствовать окровавленного лица не могла. Потому что все же это был
Но сердце, упавшее ночью, точно неловко поднялось опять и забилось не так уж упруго, не так радостно, как всегда. Не могло оправиться. Да и все это точно спуталось в клубок длинных нитей, которые распускались и сплетали незримо ее жизнь с жизнью юноши, спрятавшего на грудь ее розу, увозившего с собой ее благословение, память о ней, клочок ее жизни.
И показалось Наташе, нескладно, но ей понятно, что длинные нити — ее нервы, пронизывающие насквозь ее тело и мозг и что они куда-то вытягивались и уходили из нее и причиняли ей боль, которая все росла и росла. И эта боль уже мучила, и уже успела Наташа позабыть, как сама она искала этой боли, хотела ее, таясь от других.
А когда эта боль постепенно пропитывала все существо ее, начала въедаться в мысли и мозг, Наташа не только стала что-то понимать, но и вдруг почувствовала, как неудержимо быстро стала ломаться ее жизнь, как с страшною быстротою выросла перед нею неясная тень и одела собою ее радости, начертила перед ней странный и жуткий путь, к которому она подходила.
И казалось уже ей, что не так гибко и сильно ее тело, не так далек от нее кровавый ужас и что только не хватает чего-то ничтожного, маленького, что мешало ей все понять, понять так, чтобы было больно от своего знания, от своей чуткости.
Она жадно читала газеты, спрашивала и слушала. Точно торопилась как можно более узнать того, что скоро она поймет, что будет не только знать, но и чувствовать, изживать, как те, кто все это осязал собственными нервами, кто все это запечатлевал собственным мозгом.
Робко вскрыла Наташа большой, неуклюжий конверт.
Наташа судорожно крепко впилась пальцами в смятый листок и недвижно остановилась широко раскрытыми глазами на аляповатом пятнышке застывшей, потемневшей капли крови, носившей на себе след брызнувшей струи, неловко упавшей сюда.
И в то же мгновение со страшною, невыносимою болью у нее сжалось сердце, закружилось сознание и ушло все существо ее в одно пони мание этого маленького пятнышка.
Оно росло и круглилось, меняло очертания и страшило глубиной, неизмеримо уходившей вдруг без конца в даль. И оно росло, заволакивало всю комнату, весь мир, все сознание и смеялось громадной бездной, которая неудержимо влекла к себе и все разъясняла ужасом своей неизмеримости, в котором мог раствориться и незаметно потеряться весь мир…
И сжалась от крика из глубины своей, выявила испуганное лицо матери, которая кричала над нею так же испуганно:
— Ты что, Наташа… Что…
Наташа без стона и звука упала ей на руки: точно отдалась бездне, падая в ее безмерную глубину.
И ощущение падения, без конца продолжавшегося, владело ею во все время ее беспамятства, от которого только усилиями врача ее освободили.
Павел Полуянов
ЗОЛОТОЙ КРЕСТ
Знойный, жгучий день. С полудня хлынули потоки солнечного огня и залили всю дорогу, всю даль, все поле. Желтая дорога лежит сухая и грозная.
Каблуки солдат стучат, как о камень. И голубое небо, спускаясь на землю, бледнеет, желтеет и встает на горизонте бледным туманом. И в поле так грустно и зловеще — как будто великий гневный меч архангела рассек небо и оттуда льются безмолвные, жгучие потоки судного огня.
Устали солдаты. Еще долго идти до станции. И говорить никто не хочет, и песен никто не поет. И унтер-офицер Самойлов, молодой и стройный, уже не окрикает, не одергивает. Ему грустно что-то стало. Кажется ему, что идти долго-долго еще надо под этим суровым, не летним огнем и встречи теплой, нежной уже не будет.
Ни путника, ни проезжего не видать. Даже птиц нет. И когда вдали показалась фигура прохожего, как-то радостнее и легче вдруг всем стало. Наконец, поравнялись, встретились. И улыбка слабая и радостно-усталая мелькнула у солдат: то была молодая цыганка, пробиравшаяся в город. Зной на ее молодое, страстное лицо бросил строгие тени; утомленно и жутко смотрели черные глаза. Она пить очень хотела и с робкой надеждой, такой неуверенной, обратилась к Самойлову. Тот молча протянул ей фляжку и строго наблюдал, как трепетало черное горло у цыганки, жадно глотавшей теплую воду.
Возвращая фляжку, цыганка сказала:
— Даст тебе много награды Господь Бог. Дай, друг, погадаю.
Ленивые, усталые солдаты сдвинулись в кружок.
А цыганка грудным, глубоким голосом убежденно и торопливо-радостно говорила:
— Ай, хорошо тебе скоро, солдат. Счастливо и радостно будет.
И, проведя смуглым тонким пальцем по белым крестам, сверкавшим на груди солдата, сказала:
— И еще этого ты скоро получишь.
Все слушали ее внимательно и строго и верили и ждали, что она скажет еще. И многие завидовали Самойлову, а он стоял, обжигаемый солнцем, и не радовался. Он также верил всему, что сказала ему цыганка, и знал, что скоро все это сбудется, по не было никакой радости в сердце.
И долго оглядывались солдаты на яркую, пеструю фигурку, удалявшуюся от них. Солнце все жгло и жгло.
Эта ночь была нежная, легкая. Влажный, страстный ветер приносил откуда-то удушливый и томный запах акаций, а с черного, глубокого неба как будто кто-то стряхивал редкие теплые капли дождя. И тихо было. Безмерная, грустная и страшная тайна повисла над лесом и ночь чутко прислушивалась.
И никогда не было такой странной тревоги в сердце Самойлова, как сегодня. Недавняя встреча в поле припомнилась и чудилось ему, что скоро, очень скоро его призовут за наградой.