Тень Земли
Шрифт:
Путники миновали площадку с ямой и воротом, обогнули форт с земляными стенами, перебрались через рельсы и двинулись шагом по улице – той самой, что тянулась вдоль причалов. Выглядела она странно: лавки, кабаки и увеселительные заведения были пустынными, как и сам утопавший в грязи проезд, зато на пирсах, плотах и палубах кораблей сновало множество народа. Саймону показалось, что люди торопятся из последних сил, затаскивая бочки и мешки, хватаясь за весла и разворачивая паруса; четыре суденышка отплыли на его глазах, а колесные пароходы дымили и пускали искры из труб, словно в топках их бушевало адское пламя. Дождь ненадолго прекратился, сизые тучи разошлись, и мутно-шоколадную речную поверхность озарили золотистые
– Мясо, – пробормотал Филин. – Мясо и выпивка.
– Точно, – кивнул Кобелино. – Нам туда!
Он направился к неказистому двухэтажному строению с верандой, тянувшейся вдоль фасада, и вывеской: «Парадиз Приют любви». Вывеску украшал силуэт в темном плаще, перила веранды казались прочными, заменявшими коновязь, а вот крыша и в самом деле была веником – из растрепанного мокрого тростника. Пашке тут же захотелось знать, отчего поскупились на черепицу, и Кобелино объяснил, что строиться надежнее смысла нет – все будет разгромлено и сожжено.
– Сожжено? – удивился Пашка. – При таких-то дождях?
– А керосин зачем? – резонно ответил Кобелино и спрыгнул с лошади.
Спешившись, они вошли в дом, в обширное помещение, занимавшее, видимо, весь первый этаж. Тут оказалось на р удивление чисто и уютно: стены покрашены розовым и голубым, пол выскоблен, окна – в полосатых шторах, всюду керосиновые лампы – стеклянные, под бронзовыми абажурами, в одном углу – рояль, в другом – ведущая наверх лестница, а между ними – широкие мягкие диваны и низкие столики. Заднюю стену обрамляла стойка, у которой скучали полдюжины девиц и коренастый крепкий мужчина с дубинкой у пояса. За стойкой виднелась распахнутая дверь – вероятно, на кухню, а по обе ее стороны громоздились бочки с пивом. Помимо них, имелся еще буфет, заставленный бутылками, флягами, штофами и кувшинами. В воздухе витали соблазнительные запахи скорого обеда. Филин громко сглотнул слюну.
– Пиво! И мясо!
– Крокодильи хвосты! И девочки! – поддержал его Пашка-Пабло. – Только вот, тапирий блин, простынок не вижу.
– Наверху простынки, в номерах, – пояснил Кобелино и направился к коренастому обниматься.
Вероятно, он был знаком и с девушками – увидев его, они вскочили и заметались вокруг, визжа от радости. Кобелино, красавец мулат, обычно внушал слабому полу необоримое восхищение, так как отличался опытом в делах амурных и приятной внешностью: нежная кожа цвета кофе с молоком, темные страстные очи, брови вразлет, кудри до плеч и маленькие щеголеватые усики над верхней губой. Женщины его любили, а он обожал женщин, за что и поплатился – был изгнан из клана «плащей» после какой-то темной истории с любовницей Монтальвана. Девушку утопили, а соблазнитель, посягнувший на хозяйское, чуть не сделался евнухом, но как-то он искупил свой грех. Каким в точности способом, Саймон мог лишь догадываться, предположив, по намекам мулата, что дон Антонио Монтальван неравнодушен как к женской, так и к мужской красоте.
От стойки, сквозь визг и хихиканье девушек, доносилось:
– Валека, дружбан!
– Кобель, черт тебя побери!
– Сукин ты сын! Живой, гадюка! Гладкий!
– Ублюдок! А я уж думал, тебя навечно в Пустошь закатали!
– Закатали, а нынче раскатали… как тапирий блин…
– Отметим?
– Еще бы! Пиво не прокисло?
– Прокисшего не держим. Вот только… – Коренастый склонился к Кобелино и что-то зашептал ему, посматривая на дверь.
Саймон поймал одну из девиц, кареглазую смуглянку, пощекотал за ушком и распорядился:
– Мяса и пива, красавица.
– И музыку! – потребовал
– Еще лепешек, но не маисовых, а из настоящей муки. Есть у вас лепешки? – Гилмор покосился на дверь, ведущую в кухню.
– Есть все, что пожелают кабальеро, и даже больше. – Смуглянка разглядела Саймона, и глазки ее блеснули. – О! Какой красивый дон! Какой высокий! Только очень мокрый. Может, я вас переодену? – Она стрельнула глазками в сторону лестницы.
– Потом, – сказал Саймон, сбрасывая плащ. – А сейчас – мясо, пиво, хлеб и музыку.
– Лучше бы потише, хозяин, без музыки, – заметил Кобелино, укладываясь на диван. – Валека говорит, что в городе крокодильеры. Чертова пропасть крокодильеров! Тысяча или две. А новых все везут и везут… С пампасов, из-за Парашки.
– И что же? – Саймон пристроил рядом с плащом сумку, мачете в ножнах и трофейный карабин с серебряным ягуаром. Проказа с Филином тоже начали разоружаться, поглядывая на бочки с пивом и девушек и будто бы выбирая, с чего начать.
– Это не местные, хозяин, это те, что за Парашку ходили, на гаучо, в помощь «штыкам». Теперь вернулись. Злые! Может, начнут город громить. «Торпеды» уже смываются – видел, там, у пирсов? Засуетились… Да только весь товар им не вывезти. Тут еще склады с углем и керосином…
Саймон сел, плеснул пива в высокую стеклянную кружку и потребовал детальных объяснений. Дружбан Валека, он же – Валентине, оказался парнем информированным; со слов его получалось, что с месяц назад изловили в городе трех лазутчиков Фиделя – то ли они собирались мост подорвать, то ли дона-протектора пришить, однако не вышло. Лазутчиков, само собой, отдали крокодавам, на ферму – чего ж добром разбрасываться, когда зверюшки не кормлены! – и тут же объявили поход на гаучо. Дон Алекс прислал карабинеров и драгун, а дон Хорхе – своих людей, не меньше, чем у «штыков»; и все они двинулись в пампасы, где одержали славную победу. Только потом пришлось отступить: в снабжении перебои, патронов и мяса нет, денег – тоже, без денег «торпеды» груз не везут – а как обойдешься без их кораблей и угля из Разлома? У гаучо, на удивление, всего хватало, и мяса, и патронов… И кто им только ворожит? Не дон ли Хосе Трясунчик из департамента Водного Транспорта? Ежели так, то обозленные крокодильеры могут помять «торпед», а заодно и всех, кто обитает у реки, кормясь честным промыслом…
Под эту историю Саймон выпил пива, доел жаркое из крокодильего хвоста и решил, что ночь они проведут в «Парадизе». Надвигались сумерки; небо снова хмурилось, река потемнела, заморосил нудный мелкий дождь, и по улице, смывая следы копыт, потекли бурые ручьи. А здесь было сухо, тихо, спокойно… Коренастый Валека, поигрывая дубинкой, маячил у дверей, Гилмор дремал над блюдом с лепешками, на коленях у Филина сидела пышная русоволосая красотка, Пашка шептался с другой, темнокожей и гибкой, словно лоза, а Кобелино пристроился сразу к двум, с видом ценителя поглаживая девушкам груди и прочие округлости. Смуглянка строила Саймону глазки и все кивала на лестницу, ведущую к мягким постелям и разноцветным простыням. «Какую она стелит, синюю или розовую?» – мелькнуло у Саймона в голове. Но сегодня ему хотелось поспать на белой и в полном одиночестве.
Он встал, бросил коренастому пару монет и велел расседлать лошадей; потом взвалил на плечо карабин с сумкой – в ней лежали маяк, «рейнджер» и прочее его имущество -и направился к лестнице. Смуглянка тут же метнулась следом, но Саймон сделал строгие глаза и покачал головой. Он взял бы эту девушку, если б все меж ними свершилось по любви или хотя бы в силу естественного тяготения меж женщиной и мужчиной, когда за поцелуй рассчитываются поцелуем, за наслаждение – наслаждением. Но мысль о любви продажной, любви-профессии, была ему мерзка; этот человеческий порок оставался неведомым в Левобережье Тайяхата.