Тень Жар-птицы
Шрифт:
Хорошая она старуха, хоть и вредная, но все ее троечники, говорят, потом в институте получают четверки и пятерки. Она с нас семь шкур спускала…
Кира Викторовна сказала, что наш класс был самый трудный в ее практике, но интересный.
Потом что-то бесцветное, как всегда, понесла Нинон-Махно. Я мгновенно отключаюсь, даже когда пытаюсь вслушаться. Наверное, поэтому мне всегда казалось, что она говорит одно и то же…
Я ждал Осу. Почему-то хотелось на прощание услышать ее тонкий странный голос. Она всегда вроде монотонно говорила,
Оса встала, вышла вперед, она была такая маленькая, что иначе бы мы ее не увидели за столом, помолчала. Она в начале урока всегда немного молчала, чтобы собраться с мыслями, чтобы мы успокоились.
— Самое страшное в жизни — не встретить понимания, сочувствия в трудную минуту… — начала она, и в зале мгновенно стало тихо. Даже учительницы перестали шептаться, хотя Наталья Георгиевна усмехалась…
— А трудная минута никого не минует. Не надейтесь пройти легко по жизни…
Я никогда раньше не замечал, что она слегка задыхается.
— И я вам желаю научиться не думать только о себе, научиться любить и не быть любимыми…
Она говорила, с трудом подбирая слова.
— Только любящий человек бывает по-настоящему горестно счастлив, другие проходят всю жизнь пустоцветами, вечно голодными, вечно жаждущими, но и муку ничто не утолит, пока они не испытают боль любви.
Она улыбнулась с вызовом.
— Я желаю вам боли, страданий, мучений, трудностей, я желаю вам любви в деле, в жизни, в учебе…
Она села под недоуменные перешептывания. Некоторые мамаши, проникшие в зал как общественницы с трудом скрывали недовольство. Оса сбила праздничное настроение, и теперь никто из десятиклассников не вылезал с ответными казенными прочувственными речами.
Радостно и чуточку отсутствующе улыбалась Чернышева. Варька стала мне жаловаться на мать, которая пошила ей белое платье из материала для занавесок.
Оно было какое-то заковыристое и шуршало, как целлофановая упаковка. Время от времени Ветрова вдруг широко-широко открывала глаза, точно просыпалась и возвращалась откуда-то, помаргивая. Или мы так устали, что уже не было сил радоваться?!
И тут я заметил Антошку с Чаговой. Она сидела точно Робинзон на необитаемом острове, вглядывающийся в горизонт. Так и не нашла подруги, хотя по очереди пыталась дружить со всеми девчонками.
Я видел только ее косу, похожую на лисий хвост, такую же пушистую и толстенную, она сидела ко мне спиной и почему-то не устроила на своей голове никакого сооружения.
Я так пристально ее разглядывал со спины, что Варька возмутилась.
— Смотри, дырку прожжешь!
И вдруг мне захотелось на прощание поговорить с Глинской, сам не знаю о чем. Нет, не мириться, мы и не ссорились, а просто перекинуться парой слов.
Она точно почувствовала это, обернулась, внимательно посмотрела на меня и вышла в коридор. Я секунду помедлил из приличия, потом выскочил за ней. Я знал, что она никуда не уйдет, что она ждет меня.
Мы встали у окна и долго смотрели на закат, резкий, яркий, точно кто-то опрокинул тюбики с красками на небо.
Кожа ее засветилась, она не употребляла никакой косметики, как многие девчонки, и я впервые заметил, что у нее очень длинные ресницы, похожие на воробьиные перья. Такие же серые, встрепанные… Она ждала, чтобы я первый заговорил, а мне хотелось услышать ее голос. У Антошки он был интересный, иногда писклявый, а иногда грудной. Ни у одной девчонки не ломался голос по-мальчишески, как у нее…
— Ты ни о чем не жалеешь? — спросила она, точно мы уже давно разговариваем.
Я пожал плечами, слишком многое на меня давило в последнее время.
— А я жалею, что долго не могла повзрослеть…
Я нечаянно улыбнулся, она по-прежнему не доходила мне до локтя, эта взрослая особа.
— Ты обиделся, что я оправдывала Осу?
Точно сама не знала. Я пожал плечами.
— А ведь она права… Тебя никогда еще жизнь не била, поэтому ты и получился толстокожим… Не смотри так! Я испытала больше тебя, честное слово, думаешь, мне легко далась история с Ланщиковым? Да и Митьку теперь я не могу забыть.
Я вздрогнул от этого имени, а она повернулась, посмотрела на меня, глазищи стали огромные, яркие, хотя я не смог уловить, какого они цвета.
— Ты мне нравился, Сережка, очень-очень… — Она вздохнула и засмеялась. — Представляешь, у меня теплело все внутри, когда я входила в класс и видела тебя.
Я стоял, как будто мне «замри» сказали. Все что угодно ждал от нее, любой гадости, но такого! Прям Евгений Онегин и Татьяна Ларина!
Она перебросила свою косу со спины на грудь, накрутила ее на руку и коснулась меня кончиком.
— Не бойся, все уже давно прошло, перегорело, но я не могла мириться с тем, что ты был как все. Наверное, потому и злилась и подначивала… Я даже к Митьке тебя ревновала…
Она спокойно произнесла его имя, а меня снова точно током ударило.
— Не думай, что я его презирала, я очень ценила его отношение. Ко мне ведь никогда никто всерьез не относился, все быстро ссорились, я раздражала и девчонок и ребят категоричностью, наверное, а он принял меня какая есть…
Она вздохнула.
— Но разве я виновата, что он мне не нравился, что мне никто, кроме тебя, не нравился?!
Антошка засмеялась, глядя снова в окно. Я ничего не мог сказать, как под наркозом.
— А в общем, грех жаловаться, ко мне все же мальчишки всегда неплохо относились, даже Ланщиков… Но мне хотелось настоящего чувства один раз и на всю жизнь, а ты даже не заметил…
Она внезапно повернулась спиной к окну, оперлась на подоконник, глаза ее сразу потемнели.
— Ничего, все к лучшему в этом лучшем из миров. Уже прошло, давно прошло, и теперь я от тебя совершенно и полностью свободна, а еще через полгода даже смешно будет, что могла когда-то переживать, не спать и зеленеть от одного слова…