Тени исчезают на рассвете
Шрифт:
Под этой надписью можно было прочитать другую, мелкую:
Прохожие, смеясь, качали головами: ну и любители пускать пыль в глаза! Только почтальонам первые дни было не до смеха: корреспонденция адресована какому-то тресту, а на вывеске — министерство!.. Потом ничего, привыкли.
Вот и сейчас почтальон зашел в подъезд, не обращая внимания на вывеску. Он привычно поднялся по ступенькам, покрытым ковровой дорожкой, прошел мимо швейцара, дремавшего
— Да-да, заходите, — послышался спокойный, чуть надтреснутый голос.
— Здравствуйте, Сергей Павлович, — поздоровался почтальон.
Сергей Павлович Семенов, мужчина лет пятидесяти пяти, с седоватыми усами и бритой головой, сидевший за письменным столом, приветливо кивнул ему в ответ:
— Мое почтение.
— Вот газетки. "Крокодильчик" есть. И письмо еще самому. Занести или вы передадите?
— Ну-ка, покажи.
Сергей Павлович повертел в руках синий конверт со штампом "Авиа" и положил его в папку "Для доклада".
В это время открылась дверь кабинета. На пороге появился Мокшин.
— А, письмоносец… Что принес хорошего?
— Письмо вам личное.
— Личное? Почему не на дом?
— Не могу знать.
— Хорошо, посмотрим… Семенов, занеси мне.
— Я сейчас, Иван Васильевич, только приказ допечатаю.
Почтальон вышел, вытаскивая на ходу из сумки очередную стопу писем. Сергей Павлович пересел к столику в углу, на котором стояла пишущая машинка с заложенным в нее листом.
Увлекшись работой, он не заметил, как в комнату вошел человек. На вид ему было лет двадцать восемь — тридцать Высоко взбитые черные волосы, косо подрезанные баки, спускавшиеся чуть ли не до самого подбородка, вельветовая курточка светло-коричневого цвета, голубые брюки, настолько узкие внизу, что, казалось, они вплотную обтягивают ногу, фотоаппарат, небрежно перекинутый через плечо, — все это вместе взятое придавало ему вид заправского стиляги. Но живой огонек, светившийся в глазах, как-то странно противоречил этой кричащей внешности.
Вошедший постоял немного у двери, наблюдая, как печатает Сергей Павлович, а затем сказал:
— Здорово! Двумя пальцами, а как быстро.
Сергей Павлович обернулся.
— А, это ты, Жаркин. Здравствуй, Федя… А как же иначе? Ведь у меня должность такая. Секретарь-машинистка, — усмехнулся он. — И в удостоверении записано.
— Так и не переделал начальник кадров? — Федя подошел к стулу, повернул его и уселся верхом. Видно, он был здесь своим человеком.
— Переделает он, как же! Говорит: "Числится в моем штатном расписании секретарь-машинистка — и баста! Занимаешь эту должность — значит, ты и есть машинистка!" Говорю ему: "Какая же я машинистка, сами посудите. В крайнем случае — машинист. Я же все-таки мужчина". А он: "Это не мое дело, кто ты такой есть. Должности машиниста у меня нет, тут не паровозное депо. У меня только машинистки".
— Вы бы хоть Мокшину пожаловались, — посоветовал Федя.
— Говорил я Ивану Васильевичу. Смеется. Вчера тут какое-то начальство к нему приходило, так он меня в кабинет вызвал и представил: "Вот моя секретарь-машинистка.
— Это же издевательство! — Федя вскочил со стула. — И вы позволяете!
— Уж и издевательство, — сказал Сергей Павлович с добродушным смешком. — Пусть себе! Зарплата моя ведь от этого не убудет. А во всем другом Иван Васильевич ко мне хорошо относится… Ну, Федя, рассказывай, как твои дела в редакции?
— Принимают…
— Поздравляю, поздравляю от души!..
— Погодите поздравлять. Требуют, чтобы от Мокшина бумага была об увольнении… Вы говорили с ним, Сергей Павлович?
— Говорил. Все в порядке.
— Нет, честное слово? — обрадовался Федя.
— Вот приказ печатаю. Смотри: "Уволить по собственному желанию".
Взяв бумагу из рук Сергея Павловича, Федя быстро пробежал ее глазами.
— Ну и молодец же вы! Как же вам удалось уговорить Мокшина? Ведь только вчера он еще кричал: "Не уволю!"
— Подходец, Федя, подходец… Иван Васильевич ведь человек не злой. Перечить ему нельзя, это верно, — свирепеет. А если по-хорошему, то многое можно сделать.
— Спасибо, Сергей Павлович. Я в долгу не останусь, вот увидите! Через неделю появится в газете ваш портрет. "Лучший секретарь-машинист нашего города С.П. Семенов. Фото Ф. Жаркина".
Сергей Павлович вложил выписку из приказа в папку, где уже лежало письмо, и открыл обитую коричневой клеенкой дверь с надписью: "И.В. Мокшин, директор".
Кабинет Мокшина не походил на обычные учрежденческие кабинеты с их дешевым канцелярским уютом. Иван Васильевич был человеком широкого размаха. И если дома широту его натуры сдерживала супруга, поднимавшая шум из-за каждого истраченного "на пустяки" рубля, то уж здесь, на работе, ничто не препятствовало осуществлению его смелых замыслов.
Прежде всего, Иван Васильевич отказался от обычного для кабинетов руководящих работников стола в форме буквы "Т". "Кабинеты существуют не для совещаний, а для работы", — изрек он и приказал оборудовать для совещаний особую комнату.
Действительно, в кабинете Ивана Васильевича все располагало к работе. Мягкий дневной свет, струившийся из невидимых ламп, скрытых под потолком, старинный письменный стол с инкрустацией и резными ножками, стоявший в углу комнаты, приземистый и широкий, как сам Иван Васильевич, массивный чернильный прибор из мрамора и бронзы… А кожаное кресло с сиденьем, мягким, как пуховая подушка! А диван! С него просто не хотелось подниматься. Правда, он не предназначался непосредственно для работы. Но кто сказал, что директор треста, утомленный заботами о питании населения города в столовых и ресторанах, не имеет права отдохнуть часок-другой?
Предметом особой гордости Ивана Васильевича были книжные шкафы. Как красиво выглядели за их стеклянными дверцами ряды красных, синих, зеленых, голубых томов! А возле самого письменного стола стоял шкаф, заполненный толстыми книгами в черных переплетах с тисненными золотом словами — Большая Советская энциклопедия. Когда выдавалась свободная минута, Иван Васильевич брал из этого шкафа наугад какой-нибудь том и, листая страницы, благоговейно вздыхал: вот ведь сколько всяких слов придумали ученые люди!