Тени исчезают в полдень
Шрифт:
– Эх ты! – беспокойно вскрикнул Тарас. – «Будете жить…» А ты что, на небо от нас вознесешься?
– Слушать меня! – строго проговорил Филька. – Пока один попробую… в родные места. Всем какой резон рисковать? Дорога нелегкая. Один-то как-нибудь проберусь, проползу ужом… бороду вот отпускаю, видишь, – повернулся он почему-то к Косте. – И вам обоим советую… на всякий случай. Немало, однако, есть людей, которым по ночам снитесь. А потом, к весне, я думаю, вернусь за вами. А не сам – так Демида, брательника, пришлю. Слушаться его,
Меньшиков подумал еще о чем-то и закончил:
– Вот и все. Закрываю совет. – И, не желая больше ничего объяснять, вышел на воздух.
– Продаст, продаст он нас, стерва… Слышь, Константин Андреич, – зашептал, едва закрылась дверь, Звягин, – уйдет с этой староверкой – и с концом! Куда мы из болота? С голоду пропадем еще до того, как милиционеры к нам пожалуют… Я ночами-то и так не сплю почти. Опасаюсь: встанет Филька да приколет нас по очереди к полу, как гадюк…
– Гадюк… – повторил тогда еще Костя. – Выбирай слова все же.
– В словах ли дело! С минутку поизвиваемся так же, да и затихнем. А он с этой болотной ведьмой и удерет…
Костя не верил, что Меньшиков может покинуть их в болоте. Однако слова Тараса Звягина смутили как то. До вечера он хмурился и молчал.
Вечером, когда Серафима готовила ужин, Филька сказал:
– Тарас, помоги Серафиме мяска нарубить, пельмени на прощание сготовим. А ты, Константин, пойдем-ка на воздух. Обговорим кой-чего напоследок.
Они, не обращая внимания на беспокойные взгляды Звягина, вышли из избушки, присели невдалеке на кучу сухого камыша.
– Вот что, друг по каторге, – сразу начал Меньшиков. – Я знаю, сумленье тебя гложет: не покинет ли нас в этом болоте проклятый Филька? Уйдет с Серафимой, и конец…
– Угадал, Филипп Авдеич.
– Так вот… Не затем я искал в этих местах сотоварища себе подходящего, чтобы… И проверял его на кровавом веселье не затем, понял? Кабы не был уверен в тебе, давно бы все хрящи перерубил. Чтобы ты никому не мог объяснить, что это за человечина Филипп Меньшиков. Дошло?
Филька встал, вытащил из ножен тяжелый нож, в двух шагах срубил березку в руку почти толщиной, сел.
– Так вот, – опять начал Филька. – Серафима выведет меня из болота, передаст надежным людям – вернется к вам. Она сумеет и вас уберечь. Ты только слушайся ее.
– Кто же она такая, эта Серафима?
– Ну, об этом что говорить! Человек надежный, хотя и баба.
– Я думал, девушка еще, – усмехнулся Костя.
– Я в том смысле, что женского полу. А девка она или баба – я тебе не советую даже размышлять об этом. Я вот попытался однажды узнать… когда Матвейка Сажин, жених ее, в переделке одной об пулю напоролся… В этой же вот избушке дело было. Прижму, думаю, сонную. И вот погляди.
Он распахнул грудь. На месте правого соска у Филиппа зиял рваный шрам с красными краями.
– Вот,
– Когда?
– Ты все с расспросами! – опять повысил голос Филька. – А я откуда знаю! Не грамотней тебя…
– Я потому и спрашиваю, что сомневаюсь, пригодимся ли вообще когда-либо…
– Эт-то уж ты вре-ешь! – растянул Филька. – Россия большая, на одной стороне ночь, на другой день. А мир еще больше, вот что. А разве может мир терпеть такую несправедливость, а? Я полдеревни кормил – и меня же вот сюда, в болото?! Вместо благодарности? И никто за меня не заступится, что ли? А? Как думаешь?
Было видно, что Филька все-таки не уверен, вступится ли за него кто из тех, кого он называл одним словом «мир». И он хотел, чтобы его ободрили, разделили хотя бы на словах его трепещущую, видно, на волоске надежду.
– Н-не знаю, – ответил, однако, Костя, будто не понял состояния Фильки. – Помогали многие нам с тобой. Да, видишь, в болоте сидим тем не меньше…
– Добро, – глухо промолвил Филька, отрезал у березки вершину. Вздохнул, тем же тоном прибавил: – Обмишулился, выходит. Я думал – подрос, а тебе еще титьку сосать надо. Сопляк ты еще, проще сказать. Напрасно, получается, твой молоденький хребетик не переломил… Добро-о… Ну ничего. В смысле – успеется.
– Сломаешь – тогда уж в самом деле ошибешься.
Меньшиков приподнял одну бровь, бросил отрывисто:
– Докажи.
– Я доказал уже.
– Чем это?
– Да хоть тем, что руки у меня до локтей в человеческой крови. Даже не по локоть, а выше… Много выше. Помогут нам, нет ли, я не знаю. Сейчас я ничему не верю, потому что упал духом. Упал давно, когда еще белогвардейцы из Казани сыпанули, из Самары. С тех пор в голове вместо мозгов один больной звон. Но сколько сил хватит, буду зубами рвать тех, кто мое отнял.
… Ему тогда стало душно, он схватился за воротник гимнастерки. Далеко отлетели пуговицы, без стука попадали в мягкую траву. И до сих пор Устин Морозов почему-то ясно помнит, что попадали они именно без стука.
Филька ошкурил свою палку, начал тщательно остругивать ее.
– Хороший посошок будет на дорогу.
– Значит, твердо решил нас оставить здесь? – спросил Костя.
– Страшно? – вскинул опять свою бровь Меньшиков.
– А как ты думаешь?
– Н-да…
Набалдашник палки Филька вырезал в виде человеческой головы. На его колени, обтянутые уже домоткаными крестьянскими штанами, сыпались мелкие, чуть розоватые стружки.