Тени исчезают в полдень
Шрифт:
– Слух идет по деревне нехороший, Захар Захарыч… Люди не знают, что и думать…
– Пусть на собрании и выскажут, что думают, – ответил Большаков и ушел, оставив женщину в недоумении.
Но в голове у Захара все же зашевелились прежние мысли: «Неужели…»
Однако на собрании дело приняло совсем другой оборот. Едва Илья Юргин встал и, оглядываясь беспрерывно то на Антипа, то на Фрола, спотыкаясь на каждом слове, стал вносить предложение избрать председателем Морозова, в зале установилась полнейшая тишина. Мертвая, неловкая
А дальше встал сам Устин Морозов, хотя ему никто не давал слова. Покашлял и произнес:
– Ну что же… По-разному высказываются люди, кто как думает и кто как умеет, – начал Устин. Голос его, чуть простуженный, смущенный какой-то, затих в конце длинного школьного коридора – более просторного помещения для собраний в колхозе еще не было.
– За умение тут не спрос, а за ум каждый в ответе! – крикнул с места Анисим Шатров.
А Морозов погладил бороду, оглядел все собрание, остановил на секунду взгляд на Юргине и подтвердил:
– Так… – И усмехнулся. – А ежели ума как раз и нету? Ежели у него голова хоть и не с дыркой, а свистит…
Зашевелились теперь люди, заметался говорок. Юргин привстал было, замотал руками, но Устин осадил его:
– Уже высказался, сиди! Ты что думал, в ладоши бить тебе будут?!
– В панфары! – крикнул кто-то через весь коридор под общий смешок.
– Ты оскорбление человеку вслух не производи! – закричал тонко Антип Никулин. – Мы без твоего произведения в аккурат… Народ знает…
Народ засмеялся еще пуще, не дав закончить Антипу свою мысль.
– Я так думаю: не след нам менять председателя и на дюжину таких, как я, – отчетливо сказал Устин Морозов. – А то цыган доменялся вон – осталась одна уздечка. Хоть в руках носи, хоть на себя надевай…
Раздались было даже аплодисменты, но Устин вскинул голову, свел сурово брови:
– Чего еще!! Не артист… – И сел на свое место.
После собрания Захар, шагая вдоль улицы рядом с Колесниковым, сказал:
– Видал? Стареем, однако, мы с тобой, Филимон. Мерещится, как старухам, в каждой бане черт.
Сзади ковылял со своим костылем Анисим Шатров. Колесников только вздохнул при этих словах председателя, а Шатров вставил вдруг:
– Старухи хоть знают, где черти водятся, а где ангелы.
– Вот как?! – остановился Большаков. – Может, и ты знаешь?
– Я не старуха вроде, а пока штаны ношу, – обиделся Анисим и свернул в переулок, к своему дому.
Как бы там ни было, но прежние мысли об Устине уже не тревожили Захара, как раньше. Да, по совести сказать, не было у Большакова лишнего времени, чтоб думать об этом.
И вот сегодня, после разговора со Смирновым, они пришли к нему снова…
Глава 14
Фрол Курганов действительно не особенно жаловал Устина всю жизнь, с первых дней его появления в Зеленом Доле. Вначале он настороженно
Но через полгода в их отношениях произошла некоторая перемена. Правда, Фрол по-прежнему глядел на Устина тяжело и угрюмо, как и на всех остальных. Но, в отличие от этих остальных, удостаивал иногда Морозова двумя-тремя словами.
Перемена эта произошла после их встречи с глазу на глаз в тайге, у Камышового озера.
Глухое озеро это, заросшее по краям высоченными камышами, славилось невиданным обилием рыбы и дичи. Может, потому, что рыбаки и охотники бывали тут редко. От деревни до озера по прямой недалеко, километра два, но оно отрезано от Зеленого Дола непроходимым Черным ущельем. А в объезд насчитывали в три раза больше.
Фрол любил это тихое и дикое место. Когда случалось ехать или идти мимо, он обязательно сворачивал к озеру, садился где-нибудь в нетронутых немятых травах неподалеку, слушал, как жестко шуршат камыши, плещет рыба, охотясь за мошкарой и стрекозами, как шумит за спиной, усыпляя, лес, подступивший к самому берегу.
Фрол давно приметил, что камыш шуршит даже в самую тихую погоду. «Ишь, растет!» – думалось ему, совсем как в детстве.
Когда он слушал этот шелест камыша, еле уловимый ропот и вздохи тайги, его холодные глаза теплели. Если бы кто заглянул в такие мгновения ему в лицо, заметил бы необычное: суровое лицо Курганова то смягчалось, трогала его неясная улыбка, то хмурилось, мрачнело, точно земля под набежавшей тучей. Фрол будто понимал, о чем шумит тайга, и то одобрял, то осуждал рассказы о ее вековых тайнах.
Зимой высохшие, почерневшие, переломанные осенними ветрами камыши были завалены глубокими сугробами. Лес, согнувшись под белой тяжестью, тоже молчал, как, неживой. И только его дыхание – свежий хвойный, царапающий и распирающий легкие запах – не могли убить ни снега, ни морозы.
Здесь, у Камышового озера, этот запах чувствовался особенно остро. То ли оттого, что деревья здесь были густы и могучи, то ли потому, что в этом уголке, защищенном от ветра, было всегда тихо, но нигде Фрол не встречал такого крепкого настоя хвои и снега, от которого он всегда пьянел. Он часто приходил сюда на лыжах просто так, постоять, подышать пьяным настоем, отдохнуть.
Так и в тот далекий-далекий вечер. Он стоял, смотрел на круглые сугробы под деревьями и среди поломанных, спутанных, как толстая ржавая проволока, камышей. Потекли сперва меж белых шапок тоненькие синеватые ручейки. Снежные горки напитывались этой влагой, синь ползла снизу, подбиралась к верхушкам. А когда закрасила доверху, между сугробов струились уже не синие, а фиолетовые ручьи.
Устин подошел осторожно по кургановской лыжне. Но все равно Фрол почувствовал, что уже не один, что кто-то смотрит в его спину. Почувствовал и вздрогнул, догадавшись почему-то кто.