Тени исчезают в полдень

Иванов Анатолий Степанович

Взвизгнув, Никулин метнулся назад. Марфа тоже шагнула назад.

– Тащи, дьявол косоглазый, притвор! – И прут опять свистнул в воздухе.

Дальнейшее происходило при громовом, накрывшем всю деревню хохоте толпы. Антип все метался на карачках по берегу. Потом, видя, что это бесполезно, лег на землю, свернувшись калачиком, прикрывая голову руками. А Марфа, широко расставив ноги, хлестала и хлестала его прутом, приговаривая:

– Тащи притвор… Тащи притвор…

В толпе уже многие устали смеяться… Послышались выкрики:

– Да

ведь испустит дух Антипка…

– Он в полушубке.

– Какой полагалось, давно уж выпустил…

– Наддай, наддай, Марфа…

И вдруг голос Илюшки Юргина покрыл все остальные:

– Антип! Дык притвор-то открытый. Ты в притвор и ныряй. В притвор!

Никому и в голову не пришло, что это за притвор. Но Антип сориентировался моментально. Он напружился и щукой проскочил между ног Марфы, поднялся и резвее коня побежал в деревню. Хохот, кажется, потряс даже каменный утес, угрюмо черневший невдалеке.

Все произошло так быстро, что Марфа сперва с недоумением смотрела секунды три себе под ноги – куда же исчез Антипка? Потом плюнула на то место, где лежал Никулин, и ушла домой. Дверь от бани унесло через несколько дней, во время ледохода.

Так кончился этой случай с застрявшей посреди Светлихи мукой. Захар посмеялся над приключением Антипа, а Устину сказал откровенно:

– Я думал, что ты хуже, чем есть на самом деле.

Морозов грубовато ответил:

– Мужик не баба. Ту пошарил разок – и видно, что она из себя.

И добавил, помедлив:

– Корова к новому табуну и то не сразу привыкает. А это скот.

Постепенно Устин и в самом деле привык, втянулся в работу.

Как-то Андрон, подвыпив, отказался ходить за плугом. Морозов подошел к нему, встряхнул за грудки:

– Я думал – ты человек. А ты пьяница. Как Захар еще дело повернет, неизвестно. Шутка в деле – чуть подводу с мукой не потопил… За покушение на общественное добро сейчас по головке не погладят.

– Дык я что, нарочно, что ли, с умыслом? Я, конечно, выпимши был, да ведь и темень стояла…

– Чего передо мной оправдываться? Ты Захару докажи, что не козел.

Андрон мгновенно протрезвел. Поморгав растерянно, он спросил:

– Так это что? Он чего, и вправду подозревает меня… в этом, в умысле?

– Нет, нарочно.

Морозов умел недоговаривать. Сказал – и целый день работал на пахоте за Андрона. А Овчинников, стоя в борозде, долго еще крякал, чесал пятерней заросший затылок и хмурился, словно мучительно вспоминал что то.

А вечером спросил у Морозова, когда тот плескал на себя колодезную воду у крыльца своего дома:

– Так, Устин Акимыч, Оно выходит, что кабы ты… то есть если бы провалились эти сани, то ведь окончательно мне бы… Выходит, я тебе должон…

– Ты у меня ничего не брал, – холодно ответил Устин. – Ты перед колхозом виноват.

– Конешно, конешно… Да я что, нарошно? Ить судьба – она без узды. Везет-везет да вывалит.

– Кони-то занузданы были, – насмешливо сказал Устин. –

Да, видать, кучеру еще удила требуются.

– Дык вдень их мне, удила проклятые! Только уж, ради Бога, развей Захаровы подозрения на меня… Али еще там как…

Вылив на себя всю воду из ведра, Устин взял с изгородины жесткое холщовое полотенце и стал вытираться. Андрон стоял перед ним как сваренный. Руки Овчинникова висели по бокам словно плети.

Задубевшая под солнцем, волосатая грудь Устина была уже суха, но он все тер и тер ее, хотя из-под полотенца давно уже, как казалось Андрону, шел дымок.

– А ить мне бы, дураку, никогда не догадаться, что Захар может эдак подумать на меня, – чуть не плача проговорил Андрон. – А ведь сам недавно слушал, как Захар газету читал в конторе про вредительство в каком то колхозе. Не зря ить читал он. Эдак почитает, оглядит колхозников и в меня глазищи упрет.

– Ну ладно, – смягчился наконец Устин, – чего уж теперь-то… Придумаем что-нибудь. Только гляди у меня! Девка забывает только, что рожать больно…

– Человеческий ты мужик, Акимыч, ей-Богу, – проговорил Андрон с благодарностью. – Тут некоторые чешут языки: дурак, мол, Устин, свое, что ли, спасал… А я…

– Кто? – резко спросил Морозов.

– Да разные. Илюшка вон Юргин.

Устин перекинул через голое плечо полотенце, взял пустое ведро и повесил на кол. Потом усмехнулся, окинув взглядом Овчинникова:

– Видишь ли… Не было бы на свете дураков – и умные долго не прожили бы.

– Да я что… Понимаю, конечно. Я и говорю, Акимыч, должон тебе…

– Ладно, – опять сказал Морозов. – Должен, да не к спеху мне. – И пошел в дом. – Ну, заходи, что ли, коли пришел.

Захар Большаков никогда не вспоминал случай с мукой. Андрон Овчинников расценил это по-своему и с тех пор глядел только в рот Устину.

И не только Овчинников. Большинство колхозников, сторонившихся попервоначалу угрюмого, страшноватого на вид Устина, после случая на реке заговорили:

– По виду зверь, а душа, выходит, есть.

– Дык всегда так бывает. Ночью шарахаешься – что за нечистая сила навстречу прет? А днем рассмотришь – человек идет.

– А Устин и днем на черта похож. Надо еще пощупать, не рогат ли.

– Ты у себя наперед пощупай.

И постепенно многие начали относиться к Устину все с большим уважением. Было в те поры у него в характере что-то такое, что привлекало людей. Неразговорчив он был, но добр и отзывчив. Когда у той же Марфы Кузьминой заболел восмилетний сынишка, Морозов дал ей какое-то редкое лекарство «от внутреннего жара». А жена Устина почти три недели не выходила от Кузьминых, сидела у кровати больного Егорки, помогала по хозяйству и шептала молитвы, пока он не выздоровел. Марфа не знала, как и благодарить Морозовых. Как-то она перед праздником хотела помыть полы в доме Устина. Морозов молча поднялся, взял женщину за шиворот и легонько выставил за дверь со словами: