Тени исчезают в полдень
Шрифт:
– Попробуй, – ответил Большаков. – Если осмелится Варька сегодня выйти из дома, большое ты дело сделаешь, дочка.
Когда Большаков вернулся на сцену, ни Пистимеи, ни богомольных старух в зале уже не было. «Уползли-таки, старые каракатицы, – с досадой подумал Захар. – Теперь Иришке бесполезно идти, не успеет…»
…После вручения премий Захар вышел из клуба. Надо было проверить скотные дворы, позвонить во все бригады. Чего греха таить, нередко во время праздников кое-где то скот забывали покормить, то электростанцию
Возле колонн Большаков услышал девичьи голоса:
– Да идем же, идем, Варя… Галя Трушкова сейчас петь будет. Вон уж поет, кажется. Потом Нина Воробьева, потом я… После концерта танцы устроим. Очень, очень весело будет…
– Не-не могу я, не могу! И так… Господи, что теперь будет!
– Вот чудачка! Да что же случится такого? Ничего. Не понравится – уйдешь.
– Нет, нет… Если еще и в клуб, то матушка… Да и насмешки там всякие.
– Какие еще насмешки? Чего выдумала! А потом, говорю, танцы устроим. И слушай – там ведь в клубе…
И Шатрова перешла на шепот.
Захар стал за колонну. О чем шептались Ирина с Варварой, он теперь не слышал. Только временами до него доносились не то всхлипы, не то вздохи да отдельные слова: «господь», «грех», «матушка»…
В конце концов Ирина все-таки втащила упирающуюся Варвару в клуб.
«Молодец, Иришка! Успела!» – подумал Большаков и пошел на электростанцию.
А успела она потому, что Пистимея Морозова в это время сидела в доме Клавдии Никулиной и выкладывала на стол зажаренного целиком поросенка, штапельный отрез на платье, небольшую палехскую шкатулку, несколько кусков кружев, два ситцевых платка и Евангелие.
– Вот, доченька, прими ради праздничка. От чистого сердца сестрицы прислали.
Сама Клашка металась по комнате из угла в угол и выкрикивала:
– Зачем?! Зачем?! Что ты все ходишь ко мне?!
– Ведь не чужие, чай.
– Отстань ты от меня ради… Я тебе давно сказала – не пойду, не пойду больше в ваш молитвенный дом.
– Да разве я тебя зову туда, доченька? – с укором произнесла Пистимея.
Клашка села к столу, положила на него руки, уронила на них голову и заплакала. Пистимея погладила ее по волосам, вздохнула:
– Страдалица сердешная!
Клашка подняла голову, вытерла слезы, поправила выбившиеся из-под платка волосы и, беря себя в руки, сказала, отодвигая разложенные на столе подарки:
– Убери сейчас же.
Пистимея, вздохнув еще раз, проговорила строго:
– Как хошь, как хошь. – И принялась складывать в сумку кружева и платки. – От колхоза приняла бы небось подарки. Да не дали.
– Давали, когда было за что. А нынче – не за что.
– Не за что, – произнесла Пистимея раздумчиво, чуть нараспев. И еще раз, прислушиваясь к своему голосу, повторила: – Не за что… Да ин ладно уж… Сестрицы только обидятся.
– Да поймите же – никого я не хочу обидеть.
– О-хо-хо… – простонала
– Пистимея Макаровна… уходи! И без того мне… Оставьте меня в покое, – из последних сил умоляюще прошептала Клавдия.
– Уйду, уйду, Клашенька! Я ведь не сержусь, знаю: настанет день – сама позовешь меня, сама к нам придешь.
– Н-нет, нет…
– Придешь, касатушка, – ласково повторила Пистимея. – Бог управляет всем миром вместе и поведением каждого человека в отдельности. И твоим вот тоже. Да-авно ты живешь по его, властителя нашего и заступника, заветам.
– Никаких заветов я не слыхала от него. Я сама по себе живу…
– Вот ить какая ты… Чуть чего – сразу жало навстречу. И не услышишь, если этак-то. Но все равно не сама по себе. Многие ли, которые сами по себе, по стольку ждут своих мужей? Чего встрепенулась?
– Ничего, так я…
– Ну вот. Не хватает почто-то силушек у других? Ну, год, ну, другой, третий от силы – и захлестывает их мирской грех. А ты – ровно святая. С чего силы-то?
– Люблю я Федю. С того и силы.
– Ну… пусть так, – уступила Пистимея. – А надолго ли еще хватит твоей силы?
– На всю жизнь, – выдохнула Клашка.
– Ой ли! Соблазн в разных видах ходит. Возьмет да перейдет ненароком дорогу.
– Пистимея Макаровна!! – воскликнула невольно Клашка.
– Али перешел уж? – Старуха вытянула шею, повернула к Никулиной свою маленькую головку.
А Клавдия опять упала грудью на стол.
Несколько минут она беззвучно плакала. Старуха сидела рядом, плотно сжав сухие губы, не моргая глядела на вздрагивающую спину немолодой уж женщины.
Наконец легонько положила высохшую руку на горячее Клашкино плечо, заговорила:
– Одно пойми, моя хорошая, – Бог тебя до сих пор поддерживал. И Христос, заступник наш перед Богом, не единожды поручался за тебя перед Господом. Христово слово веское, и Бог терпелив, но доколь же?! Нынче летом совсем было ты вняла его зову, да… Кого испугалась, кого засовестилась? Захара, что ли, с Корнеевым? Им что! Твой огонь их не жжет.
– Пистимея Макаровна! – всхлипнула Клашка. – Да что же это такое…
– Так я же и объясню, доченька. С того дождливого вечера и начал соблазн пересиливать тебя.
– Я же им слово дала – не ходить больше в молитвенный дом! – воскликнула Клашка.
– Господи! Да ведь я сказала уж – не зову тебя туда. Не хочешь – не надо. Только вот чую – без Бога тебе не выдержать больше, погрязнет в срамоте душенька твоя чистая. Богу больно будет, да ведь что поделаешь… Силком к себе он никого не тянет.