Шрифт:
Роман
Пролог
«Почему меня постоянно преследует этот жуткий сон? Будто я убил человека, потом закопал его труп и все время боюсь, что тело откопают, и узнают, что это сделал именно я. И каждый раз, я просыпаюсь в холодном поту. Ладно, сейчас. Так ведь это наваждение длится уже давно». Мужчина проснулся и с ужасом вглядывался в темноту. Он не знал, сколько сейчас время и наступило ли утро. Человек лежал в темном подвале на теплых трубах, укутавшись в собственный пуховик. Пуховик был хороший, поэтому снизу тоже было тепло. Трубы были укутаны какой-то тканью, а сверху обернуты плотной бумагой. Она шуршала при каждом движении, но звук был негромкий, и к нему можно было привыкнуть. Подвал был почти сухой, но откуда-то все равно пахло гнилью. Вверху находилось маленькое окошко, но стекло на нем было мутное, а сверху еще и прикрыто решеткой. Он увидел его, когда глаза стали немного привыкать к темноте. Оттуда все же пробивалось некое подобие света. Мужчина сделал предположение, что уже наступает утро.
Он не знал, бывают ли здесь люди, поэтому решил на всякий случай не задерживаться в этом месте. Мужчина встал, насколько это возможно в темноте, почистил одежду. Хотелось есть и пить. Впрочем, пока еще вполне можно было терпеть. Правда, отлил он прямо здесь, в уголке подвала: все равно возвращаться сюда больше он не планировал.
Назад человек вышел таким же путем, как и пришел сюда минувшим поздним вечером. Толкнул посильнее дверь, с которой накануне сорвал хлипкий замок и вышел на улицу, аккуратно прикрыв ее за собой. Светало. Мороз щипал щеки и уши. «Градусов 12-13», – прикинул мужчина и посмотрел на часы. Часовая стрелка приближалось к восьми. Он огляделся. Перед ним была небольшая и непонятная промзона. Некоторые строения были явно заброшены. Но кое-где теплилась какая-то жизнь. На окнах виднелись занавески. Откуда-то пробивался дымок. Понять, что это такое, не представлялось никакой возможности, впрочем, ему это и не было нужно. Мужчина прошел вдоль здания. Слева вдали виднелись дома. Судя по всему, окраина городка или поселка. К нему вела дорога, но свежих следов шин видно не было. Рядом с ней шла лесополоса. Человек поежился, но после секундного раздумья шагнул в снег, стараясь на всякий случай скрыться за стволами голых деревьев.
Для бродяги он был одет вполне прилично. Теплый черный пуховик, джинсы, высокие ботинки, черная шапочка почти до самых глаз. Все теплое и добротное. А главное – не бросающееся в глаза, не выделяющее его из общей массы.
Накануне вечером ему пришлось выбираться из Москвы. Как ему удалось это сделать, он и сам не мог объяснить. Скорее всего, сработал фактор быстроты. Он спустился в метро, выбросил в урну мобильный телефон, вышел на первом попавшемся вокзале, сел в первую пригородную электричку, проехал час с небольшим и вышел, не доезжая до первого большого города на пути. На станции он перешел пути и по целине в темноте, ориентируясь лишь на дорожные огни где-то слева, добрался до угрюмых строений. Пошел вдоль одного из них, внешне заброшенного, но не потерявшего еще приличного облика. Увидел дверь в подвал и неожиданно для себя сорвал хлипкий замок. С подвалом ему случайно повезло. Здесь бы его точно искать никто не стал. Ну, по крайней мере, пока. И ему удалось передохнуть и выспаться. Только вот что делать дальше, он пока еще абсолютно не знал.
Глава первая.
Я родился в Москве в середине семидесятых. История моего появления на свет мне достаточно известна и никаких тайн не содержит. Хотя она, да, впрочем, и все мое детство отличается от историй миллионов советских детей, появившихся на свет в среднестатистических семьях. Мой отец был известным советским писателем. Вернее, не так. Он был глыбой социалистического реализма, гигантом отечественной официальной литературы. Да и внешне он производил впечатление глыбы – повыше среднего роста с квадратными плечами, полуседым буйным чубом и пронзительным взглядом из-под жестких бровей. Когда я появился на свет, ему уже было за пятьдесят, поэтому молодым я его, естественно, не знал. Отец был официально женат, но в то же время являлся и известным любителем женского пола. Жена его, Клара Алексеевна, о его интрижках знала и относилась к ним равнодушно. Или пыталась делать вид, что ей все равно. Мол, любит он только ее. И система эта до определенного времени работала.
Матерью моей была эстонская баскетболистка. Во времена общего Союза она была на сборах под Москвой в составе какой-то сборной. Рядом на даче жил отец. Каким-то образом они познакомились, и отцу удалось сделать так, чтобы она его полюбила. Хотя бы на время. Она была младше его лет на тридцать, высокая (а какая же еще?) длинноволосая светлая шатенка. И получилась так, что забеременела от классика советской литературы. Вся эта история не то чтобы афишировалась, но и не была скрыта под завесой тайной. Мать решила рожать и на какое-то время прервала свою карьеру. Отец, по его словам, всячески ей все это время помогал и даже собирался дать мне свою фамилию, но она отказалась. Только взяла при регистрации его отчество. Так я стал Виктором Георгиевичем Лаасом
Родился я в Москве и какое-то время меня растили моя эстонская мамочка со своей московской подругой. А потом вдруг баскетболистка решила возобновить карьеру, и просто привезла меня полугодовалого на квартиру к отцу и передала с рук в руки. Первое время Георгий Иванович был, мягко говоря, не слишком рад такому положению дел и сильно возмущался. Но произошло чудо: он полюбил меня, своего сына. А потом произошло и второе чудо: меня как родного полюбила и Клара Андреевна. И когда через два года родная мать решила снова забрать меня, на этот раз в Таллин, они просто-напросто отказались возвращать ей ребенка. И все попытки эстонской мамы разбились о скалу гиганта российской словесности. У Георгия Ивановича и Клары Андреевны был и свой общий сын. Но к моменту моего появления на свет ему было уже двадцать пять, и он считался отрезанным ломтем. В их шикарной по тем временам квартире на набережной Тараса Шевченко он появлялся крайне редко, поскольку закончив горный институт, большую часть жизни проводил в экспедициях, а постоянной пропиской обзавелся где-то на Дальнем Востоке.
Но мои детские приключения на этом не закончились. Когда мне было шесть лет, отец увлекся очередной молодой барышней и неожиданно заявил, что на этот раз все серьезно. А потом привел Эллу к нам в дом. Клара Андреевна и смеялась, и плакала, и ругалась, но все было тщетно. В итоге она уехала в небольшую двухкомнатную квартирку в Медведково, которую отец умудрился выбить под «кабинет», а я остался с отцом и Эллой в сталинке на Набережной имени украинского классика. Но тут случилось еще одно чудо – двадцатидвухлетняя выпускница филологического факультета искренне полюбила чужого ребенка. Впрочем, и Клара Андреевна, как это ни странно, не потеряла теплых чувств ко мне. И вместо одной родной у меня появились две неродные, но очень добрые мамы. В основном я жил в центре, но периодически Клара (а так я ее чаще всего называл) забирала меня к себе. Отец сначала немного нервничал в таких случаях, но убедившись, что со мной ничего плохого не происходит, успокоился. Потом я пошел в школу. Обычную, хотя и в центре Москвы. Одноклассники тоже были разные – и дети известных родителей, просто дети начальников и дети родителей совсем обычных. У одного мальчика папа даже был дворником. У всех были какие-то свои компании и поэтому никто никого особенно не трогал. Я усиленно занимался спортом, благо вырос за сто восемьдесят уже классу к восьмому. Предпочтение почему-то отдавал легкой атлетике, потому что во время бега у меня получалось побыть одному и подумать. А в старших классах я вдруг заметил, что больше всего мне нравится рисовать. Причем и получается это весьма неплохо. Я не заканчивал никаких «художек», но однажды отец показал мои наброски знакомому и довольно известному художнику. Тот одобрил и даже обещал протекцию при поступлении в суриковский институт, в который я в итоге поступил и благополучно закончил.
Когда я завершал среднее образование, то в нашей странной семье произошло еще одно событие – у отца и Эллы родился сын. Отцу было под семьдесят и, похоже, он был сам несколько напуган этим событием. А я вырос и то, что на меня стали обращать меньше внимания, шло мне даже на руку. Кроме этого, если что, то у меня всегда была Клара.
Родная мать практически не давала о себе знать и, хотя лет в пятнадцать, отец рассказал мне все об истории моего рождения, она тогда волновала меня не слишком. А еще отец с Эллой и маленьким сыном все чаще жили на даче, и в моем распоряжении была вся четырехкомнатная квартира. Одну из комнат я превратил в мастерскую, а кроме этого частенько проводил время в институте и у ребят в общежитии. О том, что у меня есть свободная «хата», знали единицы. И посещали ее только избранные (в основном, девушки). В общем, шла обычная студенческая жизнь. Причем, прожигал я ее, так скажем, в меру. Видно, сказались все же эстонские гены.
Между тем, в стране началась новая эра. Отец сначала отреагировал на происходящее со спокойствием философа и писателя. Однако рублевые накопления его лопнули, книги прекратили печатать многотысячными тиражами, и он оказался попросту выкинутым из седла нормальной жизни. Отцу было за семьдесят, рядом молодая жена с маленьким еще ребенком. Но это не могло остановить его, когда он почти бросил писать и начал прикладываться к рюмке. Элла боролась, как могла. Она работала в издательстве, которое начало выпускать литературу, ранее не издававшуюся в СССР и практически содержала семью. Но отца это только раздражало. Я учился, денег мне не хватало, и поэтому я иногда шел к подземному переходу и пытался продать некоторые свои работы. До поры до времени продавались они плохо. Гораздо лучше шли портреты и шаржи, которые я рисовал за десять минут в парке. Хотя, если честно, мне не очень нравилась портретная живопись. Больше душа лежала к пейзажам.
Так прошло несколько лет. И в один летний день, когда я только успел проснуться, на городской телефон позвонила Элла и сказала, что отец умер от сердечного приступа. Краски жизни сразу померкли. А после похорон встал вопрос о том, как делить недвижимость. Это был серьезный кусок, оставшийся от прежней шикарной жизни.
К тому времени старший сын отца, Петр, развелся и вернулся к матери в Москву. И в итоге было принято общее решение: Элле с младшим достается дача, Кларе с Петром квартира в сталинке, а я еду в двушку в Медведково. Как это ни странно, вся эта дележка прошла тихо и мирно.