Тени на стене
Шрифт:
— Пора тебе сменить климат.
Против этого он ничего не имел. У них на Севере была даже поговорка о том, что Белое море, дескать, не для белого человека, поскольку белому человеку больше подходит Черное море. Он мечтал о Севастополе, об Одессе… Они еще под немцем? Тем более ему пора вернуться на ЧФ. Почему это другие должны освобождать для него его родную Одессу?..
За окном был июль. Там, на улицах, тяжко пахло пропотевшими гимнастерками и сыромятной кожей. Москва сорок третьего года отличалась от того настороженно–молчаливого прифронтового города, который он помнил по позапрошлогодней зиме с ее железными морозами и нервными лучами прожекторов в небе, но и теперь она жила войной. На улицах Мещеряк невольно всматривался в лица прохожих.
Но в кабинете духоты не чувствовалось. С тихим летним жужжанием ворочался на столе полковника пропеллер электрического вентилятора и шевелил шелковую занавеску настенной карты. Мещеряк, сидевший напротив, был немало удивлен тем обстоятельством, что карта эта не имела отношения к военным действиям, происходившим сейчас на фронтах войны. На ней, правда, тоже были разноцветные флажки, но полковник, как еще раньше заметил Мещеряк, интересовался почему–то среднеазиатскими республиками… На карте голубели Каспийское и Аральское моря, по–восточному змеились синие ленты рек… Уж не собирается ли полковник послать Мещеряка на Каспий? Но перспектива отсидеться на Каспийской флотилии его привлекала мало.
Тем не менее он продолжал молчать. Он привык слушать и подчиняться приказам. Зачем торопить события? Чему быть, того, как известно, не миновать…
— Ты когда–нибудь бывал в Туркмении?
У него вытянулось лицо, и полковник это заметил, хотя и не подал виду. Что, Мещеряк не бывал в Туркмении? Тем лучше… Нужен свежий глаз, способный отыскать иголку в стогу сена…
— Ее недаром называют солнечной. Сейчас там около сорока градусов. В тени, разумеется.
Будет жарко, это Мещеряк понял сразу. О Туркмении у него было смутное представление, которое он составил себе по скупым газетным заметкам о сборе хлопка и стрижке овец, да еще, пожалуй, по приключенческой повести в тонком журнальчике, прочитанной давным–давно на ночном дежурстве в одесском угрозыске. В повести этой рассказывалось о высохших колодцах, скорпионах и басмачах — по правде говоря, он уже успел позабыть ее содержание. Но фамилию автора он почему–то запомнил. Какой–то Мих.Зуев–Ордынец…
Сейчас он уже жалел, что был таким невнимательным. И, словно бы отгадав его мысли, полковник спросил:
— А про басмачей ты слыхал?
Пришлось признаться, что он почти ничего не знает о них. Ведь это когда было!.. Еще в гражданскую, когда он под стол пешком ходил…
— Не совсем так. Последние банды удалось ликвидировать лишь в начале тридцатых годов. Одни сложили оружие, другие бежали… Там особенно зверствовал некий Ачил–бек. Сильный, злой, беспощадный… Недаром его Иль–барсом прозвали. Он и впрямь был свиреп, ловок, хитер и кровожаден, как барс… Рассказывали, будто бы он однажды с этим хищником на какой–то горной тропе возле Терсея повстречался и победил. Легенда, конечно, по у нее была подоплека… Так вот, наши конники преследовали его банду до самой границы. Ушел, подлец. Через Пьяндж. А десять лет о нем ни слуху ни духу, представляешь? Были, правда, сведения о том, что он осел в Тегеране и, пустив награбленные ценности в оборот, открыл универсальный магазин… Мы уже и думать о нем забыли, как вдруг он опять объявился. И где?.. В тех самых краях. А он, надо тебе знать, не такой уж дурак, чтобы самому в петлю лезть. Знает, что теперь не двадцатые годы и рассчитывать ему не на что. Но, как видишь, хочет приияться за старое… Стало быть, у него есть веские причины. Теперь у него в банде сабель двадцать, не больше, но поди найди ее в Каракумах!..
— Он собирается поднять восстание?..
— Я ведь тебе говорил, что он не дурак.
Полковник открыл тонкую папку, лежавшую на столе, и придвинул ее к Мещеряку.
— Вот, ознакомься, — сказал он.
В папке хранились жухлые вырезки из старых газет, какие–то мутные любительские фотокарточки и записи, сделанные со слов очевидцев. Действовал Ачил–бек в низовьях Аму–Дарьи. Но разве можно верить очевидцам? По их рассказам, Ачил–бек был великаном с орлиным взором, хотя на самом деле, очевидно, он был просто высок, сухощав и горбонос. Особые приметы? Никаких… То, что Ачил–бек носил бородку и не расставался с кривой саблей в инкрустированных золотом ножнах, можно было не принимать во внимание… За десять лет он мог растолстеть, а саблю сменить на автомат. К тому же в папке не было ни одной его фотографии. Зато в ней не было недостатка в снимках его жертв: обезглавленные трупы, люди с отрезанными носами, со вспоротыми животами…
Мещеряк закрыл папку.
— Что скажешь?
— Он работал на англичан? — спросил Мещеряк.
— Само собой.
— А сейчас?
— На немцев, — ответил полковник. — Он им срочно понадобился. Не исключено, что какой–нибудь немец находится при нем.
— Советник?
— Наставник, так будет вернее… Ну, что скажешь? Меня интересует твое мнение.
— Он все время действовал в одном районе…
— Правильно, — полковник кивнул. — Там, очевидно, остались его люди. Он наверняка постарается использовать старые связи.
— Шпионаж?
— Не думаю… Не для того его наняли. Его цель — диверсии. А может, и террористические акты… Есть предположения, что он будет интересоваться аэродромами и железной дорогой… Надо его обезвредить.
— Когда ехать? — спросил Мещеряк.
— Завтра, голуба моя… — Полковник положил руку ему на плечо. — На самолет мы тебя устроим, договоримся с летчиками. Долетишь с ними до Баку, они туда матрицы центральных газет возят, а там доберешься до Чарджоу… Тебе нужны помощники?
— Есть один парень. Нечаев…
— Хорошо, — полковник кивнул. — Еще что? Зайди к полковнику Куюмджяну, он тебя проинструктирует…
Грузовой «Дуглас» был завален тяжелыми тюками. Вдоль его бортов тянулись узкие железные скамьи, на которых неудобно было сидеть. Захочешь поглядеть в иллюминатор — свернешь себе шею.
«Дуглас» отправился в очередной рейс с того же Центрального аэродрома, на который вчера прилетел Мещеряк. На аэродроме не переставая шумели пропеллеры, и машинный ветер сваливал набок высокую шелковистую траву, росшую по обе стороны взлетной полосы. В зале ожидания, набитом битком, устало дремали пехотные полковники и майоры в брезентовых сапогах, по нему сновали пилоты в летных куртках, подбитых искусственным мехом, в неуклюжих унтах. Только Мещеряк был во флотской форме.
Он нисколько не удивился тому, что встретил на аэродроме знакомых, которые тоже собирались в южные края, было бы куда удивительное, если бы он их там не встретил. Мысль о том, что другим, возможно, поручено то же задание, что и ему, не ранила его самолюбия. Иначе и быть не могло. На месте полковника он поступил бы точно так же.
В самолете было холодно. «Дуглас» шел навстречу солнцу. Посреди самолета стоял стрелок и, сжимая рукоятки пулемета, вглядывался в пустоту неба над головой — оттуда в любую минуту могли появиться немецкие самолеты. Увидев, что Мещеряк сидит, поджав ноги, стрелок посоветовал ему прилечь на тюки и отдохнуть. Лететь им еще долго. А часа через два, когда ребята организуют завтрак, стрелок его разбудит.
— И то дело, — согласился Мещеряк. Он знал радушие летчиков. Да и сам собирался их угостить. В вещмешке у него лежал добрый кусок малосольной лососины — пальчики оближешь.
Стрелок сдержал слово и разбудил Мещеряка, когда «стол» был уже накрыт. Летчики соорудили его из двух ящиков. На газете лежал хлеб и стояли банки заморской тушенки, которые вскрыли острыми ножами с плексигласовыми рукоятками — эти ножи лежали тут же, рядом, и Мещеряк мог оценить их по достоинству. Плексиглас тогда уже вошел в моду. Из него умудрялись делать не только рукоятки ножей, но и мундштуки, и портсигары. В умельцах недостатка не было.