Тени пустыни
Шрифт:
Кто–то сказал почти испуганно:
— А Старик?
— Ты про Джунаид–хана? — сказал Эусен Карадашлы. — Джунаид–хан знаменитый воин. Но Джунаид–хана словно пожевала корова. Сидит он в гератском саду, пьет шербет и охает, когда ему приносят вести о смерти газиев. Желтый, дрожащий, полумертвый от горя, он коптит, как фитиль воровского светильника. А сыновья его забрались под одеяла к своим женам…
Ропот прошел по кругу. Джунаид–хана еще боялись, а сын его Ишик–хан славился не столько храбростью, сколько коварством и мстительностью. Эусен Карадашлы счел удобным не заметить ропота. Он сказал просто:
— Кто же возьмет сардарство?
Все молчали и переглядывались. Предложение Эусена Карадашлы застало врасплох. Многие считали себя достойными такой чести, и никто не пожелал бы признать ханом соседа.
— Я? — спросил Эусен Карадашлы. И на лицах вождей появилось разочарование. — Ага, видите!.. — воскликнул старик. — Не хотите. А почему? Потому что я иомуд. И вот вы все — теке, марвали, салоры, геоклены — спрашиваете: почему предложили вам иомуда? А ведь вы уважаете меня?
— Уважаем.
— И не хотите?
— И не хотим.
— А так будет с каждым. Сеид Батур — салор. Его не захотят иомуды и текинцы. И так с каждым. Полны мы зависти и недоброжелательства друг к другу. Возьмем же в начальники не теке, не салора, не геоклена.
— А кого же? — спросил подошедший поспешно Сеид Батур. Он мысленно видел себя уже ханом всех туркмен и ужасно разочаровался.
— А того, кто прославил имя свое в делах ислама, того, сабля которого достает до облаков. Вот его.
И он протянул свою сухую руку и показал на скромно кутавшегося в халат араба.
— Вот он, наш вождь, наш хан Джаббар.
Эусен Карадашлы не ждал возгласов одобрения. Воспользовавшись замешательством, он четко и по–деловому объяснил: Джаббар — это пушки англичан, это винтовки англичан, это пулеметы англичан, это солдаты англичан. Выходило так, что, если вожди остановят выбор на Джаббаре ибн–Салмане и признают его верховным сардаром, в Туркмению немедленно вторгнутся десятки тысяч английских солдат с аэропланами, пушками, танками… А за солдатами сто тысяч белуджей, хезарейцев, курдов… И большевикам конец.
Немногие решились протестовать. Но и их робкие голоса потонули в громе внезапно заговоривших барабанов.
Все вскочили и пошли к белой юрте, откуда неслись призывные возгласы:
— Эй–эй! Все сюда!
Пламя громадного костра прыгало и шипело. Подбегали женщины и подбрасывали новые и новые охапки колючки, и огонь рвался к небу, забрасывая искрами сухие темные, точно из карагачевого дерева, лица.
Рядом с костром кто–то вырыл яму. На краю ее встали в ряд вожди и Джаббар. Эусен Карадашлы провозгласил:
— Мусульмане, Англия и Персия объявили войну красной Москве. Мы, мусульмане, выступаем в поход на… Москву. Храбрость и мужество наше всеми признаны. Вас, воины, удостоили чести идти впереди неисчислимой армии союзных государств. Сабли наши первыми опустятся на головы большевиков!
Старец замолк, и тогда заговорил Джаббар:
— Клянитесь же в верности исламу.
Странные чувства бродили в душе Зуфара. Он верил и не верил словам Эусена Карадашлы. Неужели война? Горечь и ярость теснили его грудь. Он смотрел на детское своей наивностью и страшное своей дикостью зрелище. Сном казались ему и темно–красные языки пламени, такие темные, будто от них падали на песок черные тени, и фантастические в своих громоздких меховых папахах калтаманы, и круговорот движения вокруг костра бесконечной вереницы словно вырезанных из ночной тьмы фигур, и то, что они делали. Шагая мимо ямы, каждый калтаман громогласно и смачно плевал в яму. Все прошли и плюнули. Тогда, подталкивая друг друга, приблизились к яме сардары. Плевали в яму они с чрезвычайной серьезностью. Один Сеид Батур непочтительно пискнул: «Какая большая плевательница!» — и так у него забавно получилось, что в толпе послышались смешки.
Ахунды прочитали молитву, и яму засыпали при потухающем свете костра.
Главари медленно разошлись по юртам ужинать. Ушел куда–то и Джаббар.
Зуфар остался один и побрел прочь от белой юрты. Его почти тотчас окликнули. Тени огромных шапок от неярко горевшего костра прыгали на песке. Несколько джигитов ели прямо из чугунного котла казанкебаб. Вкусно пахло жареным мясом.
— Эй, чтец, — позвал его один из ужинающих, — ты устал колотить языком… Садись… Поешь!
Есть очень хотелось, и приглашение пришлось как нельзя кстати.
— Наверно, трудно читать? — спросил с полным ртом тот же джигит. Первый раз такое в пустыне слушали. Мудреные речи слушали. И мы, туркмены, слушали, и кони, и наши верблюды, и наши ишаки, а? Сколько буковок, крючочков, точечек да закорючек… Однако до смысла добраться — все равно что искать у яйца рукоятку. Ты большой домулла, наверно. Где столько поповской мудрости набрался?
— А сам ты откуда? — спросил Зуфар.
— А мы из Эошана, что на речке Теджен… с самых низовьев…
— Скотоводы, что ли? Стада имеете?
— Стада? Какие у нас стада… Мы пастухи… байских овец пасем… У бая Ашир Кур Дурды — слыхали про такого? — работаем в пастухах. У него двадцать тысяч овец.
— Откуда у него столько? Советская власть разве терпит таких баев?
— А что, Ашир Кур Дурды даром, что ли, кривой? Он хитрюга. Его богатство на земле не лежит. Его богатство ноги с копытцами имеет. На дальние пастбища, куда и дорогу не найдешь, прикажет угнать свое богатство — мы и угоняем… подальше от глаз… Большевики ведь отобрали овец.
— Все–таки отобрали?
— Кто–то из пастухов (кого он уж слишком обидел) пошел и сказал: овцы там–то и там–то. Ну и конфисковали у бая его богатство.
— А вам что за забота? Зачем вы сюда за баем потянулись?
— Бай Ашир Кур Дурды выпил яд обиды, разгневался и объявил аламан большевикам…
— Ну и пусть бы бай воевал. А вы за что кровь свою проливаете? Большевики спуску вашему Дурды не дадут. Да и вас, умников, к стенке поставят…
Сидевший по другую сторону костра пожилой туркмен, понизив голос, сказал: