Тени сумерек
Шрифт:
Ar no'anya Nu'menna hlapuva,
Ar hendinyar topuvan matinen. (46)
— А спросить можно? — решился Гили, когда Вилварин закончил петь и слишком уж гнетущей стала тишина.
— Да, Руско?
— Отчего в человеческих песнях есть склад, а в эльфийских нет?
Эльфы изумленно переглянулись.
— Ты находишь наши песни нескладными? — спросил Лоссар.
— Если говорить о песнях Вилварина — то не он один, — хмыкнув, заметил Лауральдо.
— Нет, нет! — смутился Гили. — Я не об том… Просто… у нас концы словно бы паруются, сходятся похожими словами…
— Я понял, — сказал Нэндил. —
— Они рифмуют окончания с окончаниями, — слегка поморщился Лоссар. — diriel — miriel… Струится-серебрится… «девятнадцать» — «двадцать»…
— Это женские песни, — Гили еще не научился точно по голосу эльфов понимать их настроение, но, похоже, Аэглос осадил Лоссара. — Таков их строй и таковы законы, по которым они слагаются.
— Тут не о чем спорить, — король слегка потянулся. — Законы и строй стиха всегда таковы, чтобы перелить в слова то, что сокрыто в самой глубине сердца. Одно от другого неотъемлемо.
— Инглор, но ты же не станешь отрицать, что корявая песня, будь она стократ проникнута глубинными стремлениями сердца, никуда не годится, — возразил Эдрахил, и по вырвавшемуся у эльфа домашнему, семейному имени короля Гили вдруг понял, что дружба этих двоих старше, чем королевское достоинство Финрода. Он откинулся немного назад, чтобы оглядеть всех, и мгновенно, каким-то наитием, выделил, кроме Эдрахила, еще Менельдура, Кальмегила и Эллуина. Что связывало этих пятерых там, в сказочном Заморье? И как оно переменилось здесь, когда одному из них сказали: «Отныне ты — наш король»?
— Корявая песня так же мало способна выразить глубинные устремления сердца, как кривое зеркало — отразить облик, — сказал Финрод. — И ты не хуже меня это понимаешь. Потому спор не имеет смысла.
— Имеет, — возразил Лоссар. — Слагая песню, мы ищем слово, наиболее точно соответствующее смыслу того, что ты хочешь сказать — а не то, которое укладывается в размер и имеет подходящее окончание.
— Это свидетельствует лишь о том, что ты не понимаешь женщин, — покачал головой Эллуин. — Попробуй сказать вышивальщице, что она должна подбирать не тот цвет ниток, который нужен для узора, а тот, который наилучшим образом передает ее, хм, глубинные устремления. Она окажет тебе большую милость, если не поднимет тебя на смех — ведь ей хочется вышить именно узор, в этом и есть ее устремления. Женщины любят упорядоченное, повторяющееся и ритмичное. Для них противоречия о котором ты толкуешь, просто не существует. Когда они заставляют перекликаться и переплетаться окончания слов — это и есть то, чего желает их сердце. Они хотят, чтобы ты слушал не слова, а речь, как ты слушал биение сердца матери в утробе, когда это был единственный в мире звук для тебя. (46)
— Нолдор, — проворчал Аэглос. — Кузнецы у вас судят о словосложении, мужчины — о женских устремлениях… Неудивительно, что бардам и королям остается только помалкивать, когда вы раскрываете рты.
— Ты мне бах, я те хряс, ты мне в нос, я те в глаз, — проговорил Берен себе под нос.
— Вот вам зарифмованные человеческие песни, — засмеялся Лауральдо. — И вполне мужские. Вилварин, оставь их с их раздорами — эти раздоры старше, чем лемешной плуг. Спой еще.
— Чтобы подвести черту под этим спором, — Вилварин взял согласие на лютне, проиграл начало мелодии, и Гили узнал горскую песню о мотыльке.
— Я переложил ее на нолдорин, — сказал эльф. — Потому что о моей любимой gwilwileth сложено до обидного мало песен. Мне пришлось зарифмовать ее, потому что изначально она была зарифмована, и — увы, Лоссар! — я рифмовал окончания, как синдарская женщина, ибо другого способа не изыскал.
Он запел, и очарование старой горской песни словно бы заиграло новыми красками. Гили улавливал в нолдоринском напеве только отдельные знакомые слова: naur, camland, bein… Почему так странно, подумал он — ведь эльф поет песню, столько раз слышанную от горцев, но в устах Вилварина это как будто новая песня, и опять хочется плакать, как в первый раз…
— Это и в самом деле черта, — вздохнул Лауральдо, когда песня умолкла. — Но мне отчего-то кажется, что эту песню сложила женщина.
— Так оно и есть, — подтвердил Берен. — О многих песнях неизвестно, кто их сложил, но эту сочинила еще там, за горами, Гварет, Скворушка. С ней приключилась скверная история — она полюбила мужчину, который был к ней холоден, и, чтобы приворожить его, купила у ведьмы зелья. А ведьма давно хотела отомстить ей за одну злую и насмешливую песню — и продала вместо приворотного зелья отраву. Возлюбленный Гварет погиб у нее на глазах в страшных муках, называя ее убийцей. Она сложила на его погребение песню — не «Мотылька», другую — а после похорон покончила с собой, утопилась.
Он склонил голову и сначала тихо, а потом, подняв лицо, громче и увереннее, пропел:
С запада и с юга,
С севера и с востока
Бегут четыре дороги,
Встречаются у колодца.
Растет над колодцем яблоня.
Серебряные у ней ветви,
Хрустальные у ней листья,
А яблоки золотые.
С запада и с юга,
С севера и с востока
Примчались четыре ветра,
Трепали они мою яблоню,
Сорвали с нее все листья,
Сломали на ней все ветви,
Цветы с нее все осыпались,
Один лишь цветок остался.
Остался и завязался,
Осыпался, отяжелел,
На солнышке грелся, грелся,
Пока не налился яблоком.
Упало в колодец яблоко -
Кто мне его достанет?
Сижу и роняю слезы:
Пошло ко дну золотое.
Зачем родилась на свет я?
Вот день закатился долгий,
Луна над горами встала.
Смотрю я — вот мое яблоко!
Но как же его достать мне?
Высоко до неба, высоко,
Ни лестницы нет, ни веревки.
Гляжу я тогда в колодец,
И вижу — на глади водной
Другая луна покоится.
А вода — она близко, вот она.
Склонилась я над колодцем,
А луна мне и шепчет, шалая:
«Склонись еще ниже, девочка».
Склонилась я еще ниже -
Уж косы в воде набухли,
А луна все бормочет, желтая:
«Еще, еще ниже, милая!»
Склонилась я еще ниже -
Упала на дно колодца,
Утянули меня мои косы.
Жалели меня люди добрые: