Тени в раю
Шрифт:
— Оливаерплац, Бетти. Еще до нацистов!
Вдруг Бетти оживилась.
— Правда? Откуда они у тебя? Где мои очки? Надо же! И мой дом видно?
Девушка принесла ей очки.
— Моего дома здесь нет! — воскликнула Бетти. — Снимали с другой стороны. А вот дом доктора Шлезингера. Даже можно прочесть имя на табличке. Конечно, это было до нацистов. Иначе таблички уже не было бы.
Было самое время уйти.
— До свидания, Бетти, — сказал я. — Мне пора.
— Посидите еще.
— Я только сегодня приехал и даже не успел распаковать вещи.
— Как поживает моя сестра? — спросила двойняшка. — Она
— Думаю, что у нее все в порядке, — ответил я.
— Она любит приврать, — заметила двойняшка. — Она уже раз сыграла со мной такую шутку. И мы здорово влипли. Нам тогда пришлось занимать денег у Фрислендера, чтобы вернуться.
— Почему бы вам не поработать секретаршей у Фрислендера, пока сестра не пришлет вам денег на проезд в оба конца?
— Так можно прождать всю жизнь. А мне хочется самой попытать счастья.
Бетти следила за нашим разговором с нескрываемым страхом.
— Ты не уйдешь, Лиззи, а? — умоляла она. — Я ведь не могу остаться одна. Что мне тогда делать?
— Никуда я не уйду, — успокоила ее девушка. Двойняшка, которую, как я впервые услышал, звали Лиззи, проводила меня в прихожую.
— С ней просто мука, — прошептала она. — Не умирает, и все тут. И в больницу не желает ложиться. Я сама с ней заболею. Равик хочет поместить ее в больницу, а она говорит, что лучше умрет, чем пойдет туда. И вот никак не умирает.
Я подумал, не пойти ли мне к Кану. Ничего радостного я не мог ему сообщить, а говорить неправду не хотелось. Странно, но я никак не мог заставить себя позвонить Наташе. В Калифорнии я почти не думал о ней. Там я считал, что наши отношения были как раз такими, какими казались нам вначале: легкими, лишенными сантиментов. Поэтому очень просто было позвонить Наташе и выяснить, что же все-таки у нас за отношения. Нам не в чем было упрекать друг друга, нас не связывали никакие обязательства. И тем не менее я не мог решиться набрать номер ее телефона. Сомнения тяжелым камнем лежали у меня на сердце. Мне казалось, будто я понес невосполнимую утрату, упустил что-то бесконечно мне дорогое из-за собственного безрассудства и неосторожности. Я дошел до того, что начал думать: а вдруг Наташа умерла; безотчетный страх сгущался во мне по мере приближения вечера. Я сознавал, что на эту необоснованную и глупую мысль меня навел cafard Бетти, но ничего не мог с собой поделать.
Наконец я набрал номер так решительно, будто речь шла о жизни и смерти. Услышав гудки, я сразу понял, что дома никого нет. Я звонил каждые десять минут. Втолковывал себе, что Наташа могла просто куда-то выйти или же снималась. Но это на меня мало действовало. Правда, мое паническое состояние стало проходить, когда, преодолев себя, я все же решился набрать ее номер. Я думал о Кане и Кармен, о Силверсе и его неудачах в Голливуде, я размышлял о Бетти и о том, что все наши громкие слова о счастье бледнеют перед словом «болезнь». Я пытался вспомнить маленькую мексиканку из Голливуда и говорил себе, что есть бесчисленное множество красивых женщин, куда более красивых, чем Наташа. Все эти мысли служили лишь одной цели: набраться мужества для нового звонка. Затем последовала старая игра: я загадал — два звонка и конец, но не удержался и позвонил еще три раза.
И вдруг раздался ее голос. Я уже больше не прикладывал трубку к уху,
— Роберт, — сказала Наташа. — Откуда ты звонишь?
— Из Нью-Йорка. Только сегодня приехал.
— Это все? — спросила она, немного помолчав.
— Нет, Наташа. Когда я смогу тебя увидеть? Двадцатый раз набираю твой номер, я уже дошел до отчаяния. Телефон звонит как-то особенно безнадежно, когда тебя нет дома.
Она тихо рассмеялась.
— Я только что пришла.
— Пойдем поужинаем, — предложил я. — Могу сводить тебя в «Павильон». Только не говори «нет». На худой конец можно съесть котлету в закусочной. Или пойдем туда, куда ты захочешь.
Я со страхом ждал ее ответа: боялся мучительного разговора о том, почему мы так давно ничего не слышали друг о друге; боялся напрасной, но вполне понятной обиды, всего того, что могло помешать нашей встрече.
— Хорошо, — сказала Наташа. — Зайди за мной через час.
— Я тебя обожаю, Наташа! Это самые прекрасные слова, которые я слышал с тех пор, как уехал из Нью-Йорка.
В тот момент, когда я произносил это, я уже знал, что она ответит. Любой удар мог сокрушить меня. Но ответа не последовало. Я услышал щелчок, как это бывает, когда вешают трубку. Я почувствовал облегчение и разочарование. Сейчас я, наверное, предпочел бы ссору с криком и оскорблениями, — ее спокойствие показалось мне подозрительным.
Я стоял в номере Лизы Теруэль и одевался. Вечером в комнате еще сильнее пахло серой в лизолом. Я подумал, не сменить ли мне комнату еще раз. В атмосфере, которая прежде окружала Рауля, я, возможно, сумел бы лучше себя подготовить для предстоящей борьбы. Сейчас мне требовались полное спокойствие и безразличие, которые ни в коем случае не должны выглядеть наигранными, иначе я погиб. Рауль с его отвращением к женщинам представлялся мне сейчас куда более надежной опорой, чем Лиза, которая, насколько я понимал, умерла от какого-то глубокого разочарования. Я даже подумал, не переспать ли мне сначала с кем-нибудь, чтобы меня не начало трясти при встрече с Наташей.
В Париже я знавал одного человека: он ходил в бордель, прежде чем увидеться с женщиной, с которой больше не желал быть близок, — и, несмотря на это, снова и снова попадал под ее чары. Но эту мысль я сразу же отбросил; кроме того, я не знаю в Нью-Йорке ни одного борделя.
— Ты что, на похороны собрался? — спросил Меликов. — Может, хочешь водки?
— Даже водки не хочу, — ответил я. — Слишком серьезное дело. Хотя, по правде сказать, не такое уж и серьезное. Просто мне нельзя наделать ошибок. Как выглядит Наташа?
— Лучше, чем когда-либо! Мне очень жаль, но это так.
— Сегодня ты дежуришь ночью?
— До семи утра.
— Слава Богу. Adieu, [32] Владимир. Ты не можешь себе представить, какой я идиот. Почему я не звонил и не писал ей чаще? И еще так этим гордился!
Надев новое пальто, я вышел в холодную ночь. В голове у меня все смешалось: страх, надежда, ложь и добрые намерения, раскаяние и мысли о том, как мне надлежит вести себя.
Вспыхнул свет, и лифт загудел.
32
Прощай (франц.).