Теода
Шрифт:
— Знаешь, Марсьен, тебя ведь уже подозревают в одном деле…
— В деле?.. Ну конечно, я ведь и занимаюсь делами!
— Что ж, смейся… веселись, пока еще можно.
Все ожидали, что Равайе сейчас бросится, навалится на долговязого Эйсеба всей своей кряжистой тушей, но он так и не двинулся с места. Хотя было ясно, что последнее слово он оставит за собой.
— Ну уж это дудки — когда мне приказывают смеяться, я больше не смеюсь.
Не помню, слышала ли мать, которая велела нам ждать ее здесь,
Мы шли, пятясь и таща за собой купленных баранов, а глаза наши все еще искали в ярмарочной суматохе Марсьена, который наверняка продолжал зубоскалить; однако намеки Эйсеба, которые звучали вполне невинно в людском гомоне, среди густой толпы, внезапно обрели в безмолвии пыльной дороги значение и вес, которые заставили нас размышлять до самого дома.
Нам чудилась в них какая-то угроза, и потому я была не слишком удивлена, когда случилось то, что я предчувствовала и чего боялась. Несколько дней спустя я подметала в комнате, как вдруг шум на улице заставил меня подбежать к окну.
— Что там стряслось? — спросила я у Селесты, стоявшей во дворе.
Она поднялась ко мне и ответила:
— Они пришли за Реми и Теодой.
Я выбежала вместе с ней наружу. Люди молча попрятались по домам. Два дня назад жандармы арестовали Марсьена… Вскоре площадь опустела, и только чей-то бесхозный мул бродил по ней, волоча за собой вожжи и бренча бубенчиками. Я глядела на землю в поисках следов тех, кого увезли, но их давно уже затоптали другие. Деревня казалась мне сейчас призрачной. Все, что я видела вокруг себя — эти дома и эти поля, — было всего лишь миражом, фантомом той, прежней, Терруа.
Селеста дернула меня за рукав:
— Ты никак переживаешь за них? — И поскольку я молчала, она захихикала: — За этих душегубов!..
Одетые в черное господа из столицы теперь часто поднимались к нам в деревню. Входили, не спросясь, в дома, задавали вопросы. Говорили, что Марсьен во всем сознался:
— Они столкнули Барнабе в Рону. Это случилось давно, еще два месяца назад.
Жители Шерлони стали наведываться по воскресеньям в Праньен. Хотя они нас и недолюбливали, но у нас с ними было много общего, и все, что здесь случилось, затрагивало и их тоже.
— Ишь устроили себе развлечение за наш счет! — злилась Сидони.
— Только этой швали тут и не хватало! — ворчала тетушка Агата; она презирала жителей окрестных селений, считая их людьми низшей породы, хотя они и жили по соседству с нами. Некоторые из них даже нанесли визит моим родителям, якобы из родственных чувств или симпатии, скорее притворной, чем подлинной.
Они возмущались: как это подобные преступления все еще совершаются в их родном краю.
Она сильно сдала. Глядя на нее, мы говорили: «Я буду такой же, когда состарюсь, и меня постигнут тяжкие горести», и эта перспектива пугала нас. Наш отец, тот с виду не очень изменился, — он и прежде выглядел пожилым.
Я не могла думать о Барнабе без угрызений совести. Почему, ну почему я не предостерегла его? В нашей привязанности к нему была доля пренебрежения, и мы оставили его одного перед лицом опасности. Он никогда не был, что называется, «весельчаком», и этого ему не прощали.
Однажды, совсем озлившись от происходящего, мы отправились за околицу подстерегать детишек из Шерлони. И когда они прошли мимо… О, теперь-то мне стыдно за себя, я знаю, что это отвратительно — бросать камни в людей. Наши недруги не видели нас, мы хорошо спрятались. Их девчонок защищали плотные юбки, но мальчишкам мы наставили на ногах немало синяков. Правда, и они отвечали тем же… Камни так и барабанили по стенам домов.
— Прокаженные! — орали наши враги.
Мы не оставались в долгу:
— Шерлонцы-пустозвонцы!
Мор попал камнем в ухо одному из них. Раненый бросился на нас, мы увидели кровь и испугались. Ромене острый камень разодрал плечо, она пришла в бешенство и стала швырять камни пригоршнями, не глядя.
— Ну, держитесь!
Однако нам все же пришлось отступить под градом их камней и ругательств.
В декабре месяце нам объявили, что Теоде, Реми и Марсьену отрубят головы.
Однако время шло, а новых сообщений все не было.
— Чего они ждут, почему не ведут их на эшафот? — дивились люди.
А потом в тюрьме родился ребенок, ребенок Теоды. Он выжил и получил нашу фамилию — Ромир. Зато его мать потеряла право носить ее, судьи вернули ей девичье имя — Теода Ровинь.
И был назначен день казни.
XXII
СТОЛИЦА
Я никак не могла поверить в Смерть. Та, что судьи назначили Реми и Теоде, была ненастоящей — какая-то притворная, театральная смерть.
Да они просто посмеются над орудиями казни людей, а их головы вновь отрастут на телах — не так, как у мучеников, а как бывает с коварными злыми духами. Какая безрадостная участь постигнет их, какие кары и муки ожидают их в ином мире? — подобными вопросами я не задавалась. Разве нам дозволено судить других? И разве это главное? Я ведь твердо знала, что они навсегда останутся вместе.
Однажды ночью вся деревня пустилась в дорогу.
— Они уходят… — сказала Ромена.