Теория литературы. История русского и зарубежного литературоведения. Хрестоматия
Шрифт:
Если бы человек мог перемещаться во времени, подобно тому, как он перемещается в пространстве, – или, напротив, если бы пространство перемещалось относительно человека, подобно тому, как относительно него перемещается время, – между историей и географией, по-видимому, не было бы принципиальной разницы.
Если время осознается как пространство, если считается, что будущее и прошлое где-то есть, подобно тому, как (здесь и сейчас) есть настоящее – временной процесс, в сущности, и предстает как путешествие, постоянное передвижение из прошлого в будущее через настоящее; при этом будущее в этом путешествии последовательно оказывается на горизонте нашего кругозора, оно постоянно находится впереди, подобно тому, как всегда находится впереди горизонт в процессе нашего движения. Действительно, сказать, что мы идем к будущему, – равносильно тому, чтобы сказать, что будущее приходит к нам: в обоих случаях фактически речь идет о движении времени, которое может
Итак, время движется относительно человека, осознающего себя в неподвижном пространстве. Заметим при этом, что всякое движение неизбежно происходит в каком-то пространстве; это пространство, в котором предполагается движение времени, может, вообще говоря, пониматься как трансцендентное пространство Бога, который находится вне времени.
Поскольку отсчет времени (ориентация во времени) производится по движению небесных светил – по-видимому, у всех народов – движение времени может отождествляться с этим движением. Отсюда естественно возникает представление о цикличности времени: время предстает как циклическое, как вращающееся по кругу.
Цикличность времени может проявляться при этом в разных масштабах, и это объясняется, по-видимому, именно соотнесенностью восприятия времени с движением астрономических тел. Ведь представление о цикличности времени обусловлено и вращением Земли вокруг своей оси, и обращением Луны вокруг Земли, и обращением Земли вокруг Солнца. Соответственно возникает представление о все более и более крупных временных циклах – цикличность, повторяемость предстает как основное свойство времени.
Если время циклично, прошлое и будущее предполагаются существующими. Это означает, что прошлое не уходит вовсе, но повторяется: те или иные формы существования периодически повторяются (в разных по своему масштабу циклах), прошлое циклически оживает в настоящем – или, что то же, настоящее, стремясь к будущему, периодически возвращается к прошлому («возвращается… на круги своя», говоря словами Екклесиаста).
Нетрудно видеть, что такое представление о времени соответствует космологической модели мира: космологическое сознание предполагает именно, что с течением времени постоянно повторяется один и тот же онтологически заданный текст. Прошлое, настоящее и будущее предстают тогда как реализации (42) некоторых исходных форм – иначе говоря, время повторяется в виде формы, в которую облекаются индивидуальные судьбы и образы. Это повторение прослеживается в главных, основных чертах, все же остальное предстает как окказиональное и поверхностное – как кажущееся, а не существующее; истинность, подлинность происходящего или происшедшего и определяется при этом именно соотнесением с прошлой действительностью.
Между тем, историческое сознание, в принципе, предполагает линейное и необратимое (неповторяющееся), а не циклическое (повторяющееся) время. Для этого сознания, как мы уже знаем, центральной является идея эволюции (а не идея предопределенности всего сущего) – эволюции, в процессе которой постоянно возникает принципиально новое состояние (а не повторяется старое). Каждое действительно новое состояние предполагается связанным при этом причинно-следственными отношениями с каким-то предшествующим состоянием (но не с изначальным прошлым). <…> Можно сказать, что в одном случае предполагается повторение одних и тех же событий, в другом же случае предполагается повторяющаяся реализация одних и тех же закономерностей. Существенно отметить при этом, что события как таковые конкретны, между тем как причинно-следственные закономерности – абстрактны. Это определяет различие в восприятии циклического времени (характерного для космологического сознания) и линейного времени (характерного для исторического сознания) (43).
<…> Итак, время может мыслиться как нечто абстрактное и лишь внешним образом связанное с миром, т. е. условная масштабная сетка, априорная схема, с которой соотносятся происходящие события; или же, напротив, как нечто конкретное и в принципе неотъемлемое от меняющегося мира и происходящих в нем событий. В одном случае время составляет фон этих событий, в другом же случае оно, собственно, и состоит из событий, оно является как бы материей, наполняемой событиями. В первом случае время может мыслиться отдельно от мира, как нечто в принципе от него независимое: мир может перестать существовать, но это не обязательно означает исчезновение времени; во втором случае конец мира с необходимостью означает исчезновение времени – предполагается именно, что, если мир (44) прекратит существование, «времени уже не будет» (Откр. X, 6). В свою очередь, начало мироздания означает в этом последнем случае начало времени: если мир признается сотворенным, то таким же признается и время. Соответственно, время оказывается тогда в начале тварного бытия – при этом слово «начало» не отмечает какой-либо временной момент, а означает собственно начало времени как такового.
Поскольку движение времени отождествляется с движением небесных светил (см. выше), постольку сотворение времени может мыслиться именно как сотворение светил (ср.: «И сказал Бог: да будут светила на тверди небесной <…> для отделения дня от ночи, и для знамений, и времен, и дней, и годов» – Быт. I, 14). Циклическое время закономерно оказывается таким образом тварным временем; соответствующее представление характерно, по-видимому, вообще для космологического сознания (45).
Вопросы и задания
1. В чем, по мнению Б.А. Успенского, сущность культурно-семиотического подхода к истории? Какие необходимые условия этот подход предполагает?
2. Как образуется исторический опыт? Почему история не может нас ничему научить?
3. Почему вопрос существования прошлого, с точки зрения ученого, во многом вопрос веры?
4. На чем, по мнению Успенского, зиждется общность восприятия человеком сна, иконы и истории?
5. Как с позиций культурно-семиотического подхода оказываются связанными пространство и время? Почему время воспринимается в пространственных категориях, а не наоборот?
6. С каких позиций пространство и время существенно различны?
7. В связи с чем возникло представление о цикличности времени? Почему оно устойчиво у всех народов?
8. В чем различие в восприятии времени историческим и космологическим сознанием? Какое время ученый называет «тварным»?
М.Л. Гаспаров
Строфический ритм в русском четырёхстопном ямбе и хорее [23]
«Строфа как ритмическое целое» – это понятие впервые было сформулировано Георгием Шенгели, который назвал так одну из глав своего «Трактата о русском стихе» (М; Л., 1923, с. 109–121) и потом популяризировал свои наблюдения в своей же «Технике стиха» (М., 1960, с. 174–186). Он первый отметил, что различные ритмические вариации размера тяготеют к различным позициям внутри строфы: более полноударные, «тяжелые» – к началу, более неполноударные, «облегченные» – к концу. Эту тенденцию он назвал «заострением строфы» (а противоположную – «закруглением»). Это вызвало даже попытки обобщений: «закон облегчения стиха к концу строки и к концу строфы» (Гаспаров М.Л. Современный русский стих. М., 1974, с. 470) <…> Но не преждевременны ли такие обобщения, можно сказать, лишь расширив поле наблюдений на всю историю русской силлабо-тонической поэзии. А здесь первый же подступ к проблеме, предпринятый К. Тарановским («Из истории русского стиха XVIII в.: одическая строфа AbAb||CCdEEd в поэзии Ломоносова» – в сб.: «Роль и значение литературы XVIII в. в истории русской культуры» («XVIII век», сб. 7). М.; Л., 1966, с. 106–115), дал настораживающие результаты, показывающие, что на XVIII в. эта тенденция к облегчению конца строфы не распространяется. Мы попытались продолжить исследование Тарановского на более широком материале XVIII века (Гаспаров М.Л. Материалы о ритмике русского 4-ст. ямба XVIII в. – Russian literature 12 [1982]. p. 195–216), и его результаты подтвердились: для XVIII века характерным оказалось не облегчение, а отяжеление строфы к концу. Чтобы представить это явление на фоне общей эволюции русской ритмики и строфики XVIII–XX веков, мы произвели довольно обширные дополнительные подсчеты на материале простейшей строфы – четверостишия с перекрестной рифмовкой. Предварительные выводы из этих подсчетов были изложены в вышеназванной статье «Материалы о ритмике…» (р. 202–203). Более обстоятельное обоснование этих выводов предлагается ниже.
23
Гаспаров М.Л. Избранные статьи. – М.: НЛО, 1995. – С. 48–57.
Материалом для обследования служили четверостишия с перекрестной рифмовкой следующих авторов (прописные буквы – женские окончания, строчные – мужские):
а) для 4-ст. ямба с рифмовкой АвАв: Сумароков (преимущественно переложения псалмов) – 229 четверостиший;
Херасков (преимущественно – духовные оды) – 200; Николев (то же) – 256; Державин – 162 (48); Капнист (1790-1800-е гг.) – 124; Карамзин (1788–1797) -100; Пушкин (1817–1836) – 234; Лермонтов – 197; Фет – 250; Блок (1898–1903) – 200; Блок (1908–1916) – 200; В. Иванов (от «Кормчих звёзд» до «Нежной тайны») – 218; Брюсов (1900–1908) – 541; Белый (1904–1908) – 103; Пастернак – 250; Твардовский («За далью – даль») – 250; Прокофьев (1940 —1960-е гг.) -250; Смеляков (1940—1950-е гг.) – 250. Если стихотворений, разбитых самим автором на 4-стишные строфы, оказывалось недостаточно, мы позволяли себе брать стихотворения, разбитые на 8-стишия АвАвСдСд, рассматривая их как сдвоенные 4-стишия (далее мы увидим, что ритмика 8-стишия 4-ст. ямба это вполне оправдывает), или стихотворения, совсем не разбитые графически.