Теория описавшегося мальчика
Шрифт:
Сантиметр за сантиметром ухо поглощало Якова Михайловича, пока не вывернуло психиатра наизнанку отдельными внутренними органами наружу.
Потрясенная Настя разглядывала, как вздымаются его легкие — дырявые и коричневые, прокуренные сигарным дымом. Бордовое сердце, обвитое сосудами, словно веранда плющом, стучало неровно, будто собиралось остановиться. Из уха торчала часть мозга, лобная его часть, серого, как и полагается, цвета. Борозды были глубоки, как расщелины в раскаленной пустыне.
— Он сделал это! — воскликнула потрясенная
— Вы сомневались в моем отце? — Лицо Викентия светилось гордостью.
— Он тоже Вера? — спросила Настя, глядя, как от внутренних органов исходит в атмосферу пар.
— Какая Вера? — не понял молодой человек.
— Как и человек-ксилофон?
— Бросьте вы эти сказки! Какая Вера… Вера в кого, во что?!! Мой отец непостижим, и задача его непостижима для человечества!
— Тихо! — попросила Настя.
— Что такое?
— Тише!!!
Они замолчали, напряженно вслушиваясь. Из глубины уха, сначала едва различимо, потом все более нарастая, зазвучала музыка. Едва слышная, она постепенно подрастала, а потом вовсе стала угадываться мелодия. Боже, вдруг поняли оба. Это же песня «Валенки». И не задом наперед, а как положено, естественно. Игривый, а вместе с тем нежный голос пел куплет за куплетом. «Валенки, да валенки… стареньки… придет миленький…» И конечно, это исполнение не принадлежало Руслановой… Голос все усиливался; проснулась старуха Загладина и запросила, чтобы ей открыли дверь, дабы не опозориться и справить малую нужду в подобающих условиях. В потолок забарабанили, а потом внезапно прекратили. И старуха перестала проситься до ветру. Неожиданно из-за двери Загладина запела старческим голоском, стараясь попасть в куплет песни:
— Ой ты Коля, Коля-Николай, сиди дома, не гуляй…
А потом и Настя не удержалась. И третьим голосом:
— Не ходи на тот конец, ох, не носи девкам колец.
Дальше — больше. Востроносый Викентий, дергая головой, поддержал фальцетом:
— Чем подарочки носить, лучше валенки подшить…
А затем и весь пятиэтажный дом, в полном своем составе проживающих, подхватил припев:
— Валенки, валенки, эх, не подшиты, стареньки.
И загрохотала песня на весь район, будя разухабистым припевом квартал за кварталом, пока не восстал весь город со словами:
— Нельзя валенки носить, не в чем к миленькой ходить!..
Пели все, кроме двух немых и глухого осветителя Лаврентия Сергеевича. И менты проснулись, и пожарные орали во все горло, бродячие собаки подвывали губернатору, тискающему Марину Веснину, и мэру города, и отцу Исидору, громогласно заявляющему небесам о валенках. Дрожали в домах стекла, готовые вылететь наружу, гнулись деревья на бульварах и аллеях, а над Ковровом неслось разудалое:
— Валенки, да валенки, ой, да не подшиты, стареньки. Нельзя валенки носить, не в чем к миленькой ходить…
И детский сад номер пять по улице Дзержинского присоединился к беснующемуся в творческом экстазе городу. Дети картавили, а многие не
— Ой ты Холя, Холя-Нихолай, тиди дома, не гуяй. Ваенки, ваенки, ой, да не пашиты, стаеньки…
И Жагин пел, открывая рот все непомерно разрастающейся головы, и человек-ксилофон со всеми, и Народная СССР, прибывшая ночью в город, заснувшая в бигуди, с маской из китового семени на пухлых щеках, пела задорно, как в молодости.
А когда песня закончилась, город в полном своем составе, счастливый и умаявшийся, заснул сном праведников, а наутро у всех замечательное настроение обнаружилось. А про хор и позабыли.
Лишь четверо в этом городе бодрствовали той ночью.
Старуха Загладина, закончив петь, сообщила об отсутствии необходимости выходить по малой нужде.
И Анастасия, и Викентий, взявшись за руки, были объединены общим могучим потрясением.
Если бы вызвали представителей Книги рекордов Гиннесса, то и эти ничему уже не удивляющиеся господа определенно переменили бы свое отношение к человеческим возможностям… Но таковых представителей этой ночью в городе Коврове не оказалось.
А потом из граммофонного уха Якова Михайловича явилась его резинообразная рука и, ухватив Настино запястье, потащила девушку к самой горловине. Она не сопротивлялась. В ее обезволенном мозгу лишь всполохи отдельных мыслей проносились: мол, это как у Ивана, в его бульоне растворение… Она вернется обновленная, новая, соответствующая идеально самому перевоплотителю… Настя отпустила пальцы Викентия и подалась за призывом Якова Михайловича. Словно злобный прекрасный цветок ловит насекомое, ухо своим граммофонным раструбом захватило Настю сразу за голову и всасывало в себя неторопливо, часть за частью, пока розовые пятки девушки не исчезли в вывернутой плоти психиатра.
Когда солнце начало свой восход над Ковровом, Викентий, следуя своей природе, оборотился дятлом и вылетел в окно вон. Лишь вывернутый наизнанку Яков Михайлович продолжал воплощать в жизнь свою великую миссию.
Сколько ни просилась на свежий воздух старуха Загладина, ссылаясь на запах разлагающейся плоти, ответом ей была тишина и булькающая, словно голодный желудок слона, завоздушенная батарея.
Народная встречала без макияжа, радушно, без тени затаенной злобы.
Посмотрела на Жагина внимательно, долгим оценивающим взглядом.
— Ты умираешь, Жагин, — сказала.
— Наверное, да, — согласился продюсер.
— А хочешь, я тебе самолет прямо сегодня организую в Германию? Там медицина!..
Жагин, с трудом удерживающий огромную голову на шее, этой самой шеей повертел, отказываясь от помощи.
— Суждено — помру здесь.
— Что, такой крутой проект?
— Все круто!
Они сидели в просторном купе, певица курила тонкую сигарету, пуская дым в сторону кухни.