Теория страсти
Шрифт:
— Так ты врал?
— Ничего подобного. Давай поедим.
— Давай. А… что?
— Что Бог послал. Разносолов не обещаю, но с голоду не помрем.
Все он успел, этот рыжий! Над огнем закачались выпотрошенные рыбки вперемешку с какими-то корешками, а в одной из кокосовых скорлуп обнаружились зеленые пучки чего-то, пахнущего настоящим чесноком и луком.
Они сидели, прижавшись друг к другу плечами, и увлеченно уничтожали нехитрую еду так, словно это были изысканные яства. Закусили терпкими черными ягодами и мякотью кокоса, который Конни очень не
— Странно, почему все так восхищаются кокосами? Ничего особенно вкусного я не нахожу.
— Зато есть не захочешь до завтра. Он очень питательный. А если собрать их побольше, проковырять дырки и поставить на солнышко — получится настоящее шампанское.
— Прекрати. Это будет обычная брага. Она очень вредна для здоровья.
— Зато согревает. Если дождь не кончится, завтра мы будем мерзнуть. Впрочем, браги у нас все равно нет, так что…
Некоторое время они молча сидели, смотрели на костер. Конни при этом искренне наслаждалась теплом и ощущением сытости, а Дик… Дик испытывал адские муки.
Невозможно отодвинуться от нее подальше, она этого не поймет, да и холодно ей будет, все ведь влажное. Но и сидеть с ней рядом вот так, тесно прижимаясь к ее плечу, вдыхая запах ее волос — невозможно вдвойне. Втройне. Вдесятеро!
Он сам не понимал, откуда это странное возбуждение. Обстоятельства совершенно не способствовали мыслям о расслабухе, за которую Дик привык считать секс. Он был здорово вымотан, да и стукнулся вчера ночью очень и очень неплохо, голова до сих пор гудела.
И девчонка эта была совсем не такой, к которым привык Дик. Она была доверчива. Наивна. Абсолютно лишена кокетства. В каком-то смысле — совершенно не женственна. Умом он воспринимал Конни скорее как младшую сестренку, но…
Но у Дика Джордана имелось еще и тело. Молодое, горячее, сильное тело, и оно реагировало на Конни совершенно однозначно и недвусмысленно. Купаться он поперся отнюдь не только из желания поплавать и найти гроб на колесиках.
Когда она заснула там, на белом песке, он получил возможность рассмотреть ее получше, и совершенно напрасно воспользовался этой возможностью. Даже странно: он тащил ее на себе ночью, потом они спали до самого восхода, привалившись друг к другу, потом купались вместе, считай, голышом — но вид спящей девушки заставил Дика разволноваться не на шутку.
И дело тут было не в обнажившейся маленькой груди с розовыми бутонами сосков, не в вольно раскинутых стройных ногах, которые он прикрыл пальмовыми листьями, не в разметавшихся медовых кудрях, не в длинных ресницах и не в детской счастливой полуулыбке, с которой она спала.
Дело было в доверчивости, с которой она заснула рядом с ним. Дело было в ее явной невинности. Дело было в том…
Дело было в том, что впервые в жизни неукротимому Дику Джордану хотелось смирить свой темперамент. Хотелось защитить. Помочь. Укрыть. Согреть. Хотелось спасти от всех опасностей на свете. Хотелось баюкать ее на руках и не обладать ею, не заниматься с ней любовью, нет… просто обнимать ее и слушать ее дыхание. Чувствовать ее тепло. Умирать от счастья, когда она доверчиво прижмется к его груди… И только потом заняться с нею любовью!
— ДИК!
— А? Ты чего?
— Я решила, что тебя удар хватил. Ты сидишь, не двигаясь, у тебя приоткрыт рот, и ты не моргаешь.
— Я задумался. Имею я право задуматься?
— Имеешь. Извини. Просто я испугалась. Без тебя я пропаду.
Я без тебя тоже, вдруг захотелось сказать ему, но он не сказал, только нахально ухмыльнулся и подмигнул ей.
— Ты же знаешь, я жадный и алчный до болезненности. Пока не заплатишь обещанные четыреста долларов — ничего со мной не будет.
Она не ответила на шутку. Посмотрела серьезно и печально и ничего не сказала. Отвернулась и стала смотреть на огонь.
Так прошло с полчаса. Дик страдал, Конни думала о чем-то своем. Потом она негромко попросила:
— Расскажи чего-нибудь. Не так тоскливо будет…
— Что такое, сестренка? Сумерки тоску нагнали?
— Сумерки? Да там же тьма непроглядная.
— На самом деле сейчас часов пять вечера. Я тоже сумерки не люблю. Что тебе рассказать?
— Расскажи, кем ты был до самолета и Багам.
— Тогда и ты расскажешь, идет?
— А мне почти нечего рассказывать. Родилась, научилась читать, училась, учусь… и буду учиться. Все.
— Ничего себе все! А Босуорт? Почему он пригласил тебя поработать?
— Ему нужен был штатный психотерапевт, а не я. Меня ему подсунул мой научный руководитель.
— Законный дядька. Жаль, у меня такого руководителя не было. Он за тобой ухлестывает?
— Профессор Малколм? Ты что! Во-первых, он уже старый… А во-вторых, за мной никто и никогда не ухлестывал. Даже не пытался.
— Они там что, совсем одурели в Торонто? Ты же красотка!
— Перестань. Ты бы меня видел две недели назад. Это все Рокси.
— Кто у нас Рокси?
— Роксана, моя соседка по комнате. Она за меня взялась всерьез, так что за две недели пришлось учиться всему сразу.
— Сдается мне, ты действительно лучшая ученица. Или твоя Рокси постаралась. Познакомишь?
— Нет!
Она это выпалила машинально, горячо и страстно, после чего залилась краской и опустила голову низко-низко, чтобы на лицо упали волосы. Дик развернул ее к себе, отвел волосы, заглянул в глаза…
Конни едва сдерживала слезы. Ей было стыдно, больно, обидно до слез, она ревновала к ни в чем не повинной Рокси, злилась на болтуна Дика — ну а пуще всего на себя саму. Что с ней творится!
Не знает она, что с ней творится, но только сама мысль о том, что Дик может быть еще с кем-то, кроме нее, невыносима, от нее хочется плакать, словно у Констанции отбирают самое ценное и самое дорогое в жизни…
Он вдруг очень осторожно привлек ее к себе, обнял за плечи, положил ее голову себе на грудь, погладил пушистые завитки волос. Только небо знает, чего ему это стоило, но Дик Джордан не поцеловал Конни Шелтон. Даже братски. Он просто начал негромко и размеренно рассказывать ей свою жизнь…