Теперь всё можно рассказать. По приказу Коминтерна
Шрифт:
Впрочем, рассудок он сохранил.
Естественно, это жуткое место привлекало школьников.
Народ это смелый, но безрассудный.
Помню, ещё когда я был маленьким, когда мне года четыре, наверное, было, во дворе детского сада нашли трупы двух школяров. Оба умерли от разрыва сердца. Многие туда забирались по ночам, но вот находили далеко не всех. Те же, кто возвращался оттуда, рассказывали такое, что я здесь и описывать не буду.
Тем летом мы всего пару раз ходили в Филёвский парк. Тогда он был ещё тот. То есть вернее сказать, пока еще был тот. Да. В самом начале века это было
И всё у нас было как в Японии: даже лес самоубийц свой!
Хороший когда-то был у нас парк: лучшего места для экранизации «Кладбища домашних животных» Стивена Кинга было, пожалуй, и не найти.
Беда подкралась незаметно.
Летом 2013-го дотянулся проклятый Собянин. Словом, когда я пришёл туда в конце лета, то слёзы полились из моих глаз. Я никогда так не плакал, как в тот день.
Никогда в жизни я так горько не плакал, а скорее рыдал навзрыд.
Естественно!
Меня лишили родины.
Меня лишили детства.
От одного вида новенькой плитки, целых скамеек, дурацких кафешек и огромных толп улыбающихся людей у меня перехватило дыхание. А уж когда я увидел, что сделал этот урод с Филёвской набережной, – меня и вовсе едва не хватил удар. Я потом долго не мог прийти в себя после созерцания, изуродованного этим маньяком парка.
Надо сказать, я после этого долго ещё в парк не ходил, огорчаться не хотел. Потом смирился.
Что я ещё могу вспомнить о том лете?
Ну, в Испанию с родителями ездил. Целый месяц мы там пробыли. Рассказывать особо нечего, кроме, пожалуй, одного момента. Тут всё дело в том, что мы три года подряд ездили отдыхать в один и тот же город на побережье Каталонии. Назывался он Плайя Д’Аро. Так вот…
Тот день я помню отлично. Было жарко и солнечно (Испания всё-таки). На пляже мы были (а где же ещё?). отец плавать пошёл, а мы с мамой на берегу ждём. Ну, я лежу себе на солнышке – жирок грею. Фисташки жареные при этом лопаю. Тут поворачиваюсь я на бок, – меня как током бьёт.
Вижу, что метрах в пятнадцати от нас разместились те самые мальчишки, от вида которых я так возбудился за год до этого. И если тогда я оробел и отвернулся, то теперь пошёл прямо к ним и заговорил с ними на ломаном английском. Ой, как я переживал в те секунды, пока шёл к ним! Но мне, однако, хватило смелости подойти и заговорить.
Дальше всё было проще пареной репы. Они меня поняли. Мы разговорились.
Словом, оставшуюся половину отпуска мне было поболтать о всяком таком.
Среди этих испанцев нашёлся один головастый парень. Звали его Мартином. Отец его был немец, а мать – испанка. За пару дней до отъезда он дал мне свой электронный адрес. С тех пор мы стали регулярно переписываться. Мартину я благодарен за две вещи. Тогда, в 2013-м, он обучил меня онанизму. А в 2018-м он свёл меня с нужными людьми из FAI.
Спасибо ему за это. С другими испанцами из той компании связей я больше не поддерживал.
В конце августа мы вернулись в Россию. Оставалось около недели до начала учебного года. Родители стали спешно подыскивать мне новую школу.
Сначала они думали отдать меня в 710-ю. Она была недалеко от моего предыдущего места заключения. Там, однако, нас ожидала очень неприятная сцена.
Было солнечное утро.
Пришли мы в кабинет директора.
Кабинет больше нашей квартиры.
Квартира у нас тогда, надо сказать, была немаленькая – 104 квадратных метра.
Директор сидит в кожаном кресле, весь надушенный, напомаженный, смотрит на нас как на рабов. На идола буддийского похож. А лицо – как у омара.
Как там Маяковский писал? Гладко стрижен, чисто брит – омерзительнейший вид! Это вот о нём.
Сначала этот омар нас и вовсе не замечал. Потом, минут через пять, оторвался-таки от своих бумажек.
Он поглядел на нас своими маленькими поросячьими глазками, да и говорит: «Ну-у-у, здра-а-авствуйте…».
С таким презрением он это сказал, что аж тошно мне стало. Сказал – и опять смотрит в свои бумажки.
Потом опять от бумажек отрывается и говорит: «На собеседование?».
Мы кивнули.
Отец уж было открыл рот и думал что-то сказать, но омар заметил это и опередил его: «Эй, Викусик! Сделай мне кофе! Коньяка не жалей! А, и этих ещё отведи куда-нибудь туда. К учителям их отведи. Быстро!..». Тут он состроил рожу и замахал руками в направлении двери, показывая, как мы ему неприятны.
Его секретарша вывела нас из кабинета.
Родителей она усадила в канцелярии, а меня отвела к учителям.
Меня ожидали вступительные экзамены. Сначала был тест по математике. Я быстро его написал. Едва же был кончен математический тест, как меня отвели писать диктант по русскому языку. Диктант я тоже быстро написал.
Я сидел в классе и ожидал, когда училка проверит мою писанину.
Проверка шла долго.
Более того, меня насторожило то, что очень уж много исправлений делает эта дама в моей работе. Я не вытерпел и подошёл посмотреть на то, что она там делает. Увиденное превзошло все мои самые смелые догадки. Эта сволочь ставила мне лишние запятые, зачеркивала слова и меняла буквы с правильных на неправильные. Я пришёл в ярость: «Что вы делаете?! Как вы смеете?!». Тут училка разошлась не на шутку: «Я как смею?! Да ты как смеешь?! Ублюдок! Щенок! Помогите! Насилуют!».
Прибежали учителя.
Меня увели к директору. Там эта самая училка, заливаясь слезами, стала орать, что я её хотел изнасиловать. Родители были в шоке. Тут же им стали говорить, что я ненормальный, девиантный, что меня надо изолировать от общества. А ещё им сказали, что я непременно стану уголовником.
Ну, хоть это сбылось! Следствие по моему делу всё ещё продолжается.
Тут директор жестом поднятой руки прервал толпу орущих училок. Он сказал нам всё тем же томным, полным презрения голосом: «Ну, вот видите, какое дело. Школа у нас элитная, и мы не можем взять вашего сына… Нам очень жаль. Впрочем, если вы внесёте небольшое пожертвование в наш фонд, – тысяч, скажем, семьсот или пятьсот хотя бы, – не забывайте, что у нас школа все-таки элитная, а не для всяких шаромыжников, – то мы могли бы этот вопрос как-нибудь уладить.».