Теплая Птица (отредактированный вариант с альтернативной концовкой)

Гавриленко Василий Дмитриевич

«У, зверюга, – подумал Островцев. – Понавыводили, сволочи».

Дом Анюты прилепился у дороги к глубокой чаше оврага, дно которого – луг, изрезанный рекой. Там-то и тусуются байкеры. Неподалеку от дома церквушка – маковки сверкают на солнце.

Увидев человека, млеющая от жары дворняжка вскочила, хрипло залаяла, загремела цепью.

Андрей вошел в калитку. По тропинке – мимо кустов смородины и крыжовника – к дому, сложенному из добротных осмоленных

бревен.

Надавил кнопку звонка.

За дверью раздался треск, затем – голос:

– Сейчас!

Дверь открыла женщина лет шестидесяти. Лицо широкое, глаза слегка раскосые, домашний халат открывает сильные руки в разноцветной сетке кровеносных сосудов.

– Вам кого? – спросила женщина, без любопытства рассматривая Островцева.

– Я к Анне Владимировне.

– А ее нет.

Андрей глядел на женщину, ничего не говоря и не торопясь уходить.

– Ну, пройдите, – вздохнула та. – Подождёте… Вы, наверно, с ее работы?

– Да, – соврал Андрей, переступая порог.

– Так может – передать что? Оставляйте смело – я мама ее.

– Нет, – Островцев замялся. – Мне бы лично…

Здесь было царство запахов – приятных и не очень. Андрей уловил запах шалфея, свежего огурца, петрушки, а еще кошки и картофеля в мундире.

Он опустился на лавку в углу – грубую, деревенскую. На окнах занавески с бахромой, на столе – букет полевых цветов.

Мать Анюты присела к столу. Жужжала, билась в стекло муха. Пришла кошка, растянулась на полу посреди комнаты; ходики на стене лениво тикали. Молчать стало неудобно, и Островцев собрался заговорить о погоде, но женщина опередила.

– Чаю не хотите?

– Нет, спасибо.

– Да, в такую жару лучше квас… Да вот нету квасу. Хоть бы уж дождик, что ли, пошел.

Андрей кивнул.

– Земля как камень… Огурцы завяли совсем. А вы сами откуда?

Островцев наклонился, погладил кошку, подошедшую к его ногам.

– Я на станции Родинка живу.

– О, так вам еще дальше ездить, чем Анюте, – на лице женщины мелькнуло сочувствие и вместе с тем незлобивое ехидство. – Рано, наверно, встаете?

– В пять.

– Ах-ах, – всплеснула руками женщина.

Кошка метнулась под лавку, выскочила с мышью и скрылась в чулане.

– А вы бы сняли комнату поближе.

– Дорого.

Андрею стало скучно.

– Да, дороговизна.

Залаяла собака. Женщина посмотрела в окно.

«Идет», – мелькнуло в голове Островцева, и ему стало не по себе: придется ломать комедию перед матерью Анюты.

– Идет Анна Владимировна? – спросил он.

– Не, соседка в магазин.

Андрей поднялся с лавки.

– Тогда я, пожалуй, пойду. Завтра на работе переговорим.

– А может, спуститесь на поле? Она ведь с жильцом нашим пошла этих самых

байкеров смотреть.

Андрей встрепенулся.

– С жильцом?

– С жильцом. Мы ведь уже три года как сдаем комнату.

За извивами грунтовой дороги, слегка присыпанной гравием, ревели мотоциклы и слышались крики.

Вроде бы совсем рядом, но на деле Андрей уже пару раз останавливался передохнуть: идти под уклон тяжело, приходилось сдерживать ноги, невольно стремящиеся к бегу.

Даже здесь, вблизи реки, где земля постоянно подмывается разливом, некоторые умельцы умудрились построить коттеджи. Так и казалось: сейчас дом съедет с фундамента и поползет вниз.

У колонки Андрей напился холодной, ломящей зубы воды. Пожалел, что выбросил бутылку из-под лимонада, – можно было бы наполнить.

«С жильцом? С жильцом! И ведь – ни гу-гу! „Живу с мамой“!».

Ручка чемодана жгла кисть. Островцев подумал о ребенке, зародившемся в этой Анюте и тем самым привязавшим его к ней. Он ужаснулся, поняв, что почти ненавидит и Анюту, и ее ребенка.

Моторы ревели, девицы хохотали. Бородачи в черных банданах, скинув косухи, выписывали на «харлеях» круги по черной поляне.

Кто-то пытался пересечь речку на «Запорожце».

В небе парил треугольник параплана с едва заметным человечком, а на пригорке сгрудился палаточный лагерь.

Андрей понаблюдал за лихими трюками бородачей и, не обнаружив в толпе Анюты, направился к реке.

И тут же увидел ее, – розовую, сисястую, хохочущую.

Она не замечала никого, кроме черноволосого мужика, – мощный торс, горбатый нос, белозубая улыбка от уха до уха.

Свернув в заросли ивняка, Островцев наблюдал за купающимися, стиснув зубы. Когда Анюта и черный начали целоваться, Андрей повернулся и через кусты побрел вдоль реки в сторону дороги, задевая портфелем росистую траву.

«Шлюха ебаная! Потаскуха! С чуркой спуталась!»

Островцев и не подозревал, что способен на такую злость, тем более из-за Анюты. Эта злость была сильнее его и искала выхода.

Андрей остановился.

Убить Анюту, утопить, чтоб захлебнулась грязной водой, проклятая тварь!

Но не сделав и десятка шагов в обратном направлении, Островцев понял: возможная история, с убийством, со скандалом, не для него, потому что он – трус. Просто трус.

Безжалостный в своей простоте вывод ошеломил Андрея. Он покачнулся, и если бы не подвернувшийся ствол дерева, полетел бы с обрыва в реку. Сухие рыдания сотрясли его грудь. Прислонившись к плакучей иве, Островцев плакал из-за женщины, которую никогда не любил.

Неподалеку ревели мотоциклы, визжали купающиеся девицы, пьяно горланили байкеры.